Пожалуйста, будьте внимательны при указании страниц для копирования! Пагинация страниц соответствует автоматической нумерации сайта и может не совпадать с пагинацией самого издания. Сверить номер текущей страницы с ее порядковым номером на сайте возможно с помощью функции «Быстрый просмотр».

Страницы с до

Пожалуйста, введите не более allowedPages страниц

Тип экспорта:

Текстовый файл Ссылка на страницу Google Диск

Текстовый файл

E-mail:

Отправить Выйти из Google Диск

OK

Языкознание и литературоведение/История всемирной литературы
OK

Н А У Ч Н А Я Б И Б Л И О Т Е К А Научное приложение. Вып. CCXXXII Н О В О Е Л И Т Е РАТ У Р Н О Е О Б О З Р Е Н И Е Елена Душечкина « С Т Р ОГА Я У Т Е Х А СОЗЕРЦАНЬЯ» Статьи о русской культуре М О С К ВА Н О В О Е Л И Т Е РАТ У Р Н О Е О Б О З Р Е Н И Е 2022 УДК 821.161.1.09 ББК 83.3(2=411.2)-8 Д86 НО В О Е ЛИТЕРАТ УРНОЕ ОБ О ЗР Е НИЕ Научное приложение. Вып. CCXXXII Редколлегия: А. К. Байбурин, Е. А. Белоусова (сост., отв. ред.), О. Е. Майорова, С. Г. Маслинская, Н. Г. Охотин, А. В. Пигин, И. А. Разумова, С. М. Толстая Душечкина, Е. В. Д86 «Строгая утеха созерцанья»: Статьи о русской культуре / Елена Владимировна Душечкина; сост., отв. ред. Е. А. Белоусова. — М.: Новое литературное обозрение, 2022. — 808 с.: ил. ISBN 978-5-4448-1767-4 В посмертный сборник статей выдающегося специалиста по русской литературе и культуре, доктора филологических наук, профессора СПбГУ Елены Владимировны Душечкиной (1941–2020) входят ее избранные работы, представляющие научный путь исследователя. Круг интересов Е. В. Душечкиной был чрезвычайно широк: от особенностей построения нарратива в древнерусских летописях до языка и образов пионерских песен, от одической топики Ломоносова до проблем современной массовой культуры. Е. В. Душечкина была первооткрывателем целого ряда тем в филологической науке и культурологии: она первой обратила внимание на жанры календарной словесности, описала праздничные циклы и ритуалы горожан, по-новому обратилась к проблемам ономастики, показав связь имянаречения с литературным процессом. Сборник представляет интерес для преподавателей, исследователей, студентов факультетов гуманитарных и социальных наук, а также для широкого круга читателей, интересующихся проблемами русской литературы и культуры. УДК 821.161.1.09 ББК 83.3(2=411.2)-8 На лицевой стороне обложки: Фотопортрет Е. В. Душечкиной. Фото В. Ф. Лурье. Из архива В. Ф. Лурье. На оборотной стороне обложки: Сестры Душечкины: Лена (слева) и Таня. Хибины, 1947 г. Фото из архива В. Д. Фоменко. © Е. В. Душечкина, наследники, 2022 © Авторы, 2022 © В. Ф. Лурье, фото на обложке, 2006, 2022 © И. Дик, дизайн обложки, 2022 © OOO «Новое литературное обозрение», 2022 СОДЕРЖАНИЕ От составителей 9 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И. А. Разумова. «Зеркала» Елены Владимировны Душечкиной 12 . . . . . . 1. Древнерусская литература А. В. Пигин. Предисловие к разделу 20 . . . . . . . . . . . . . Прение Яна Вышатича с волхвами 29 . . . . . . . . . . . . . Художественная функция чужой речи в русском летописании 40 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зеркала Индийского царства 94 . . . . . . . . . . . . . . . . . Царь Алексей Михайлович как писатель 105 . . . . . . . . . . Статейный список царя Алексея Михайловича о болезни и смерти патриарха Иосифа 111 . . . . . . . . . . . О «Фроле Скобееве» и о Фроле Скобееве 132 . . . . . . . . . Ю.М. Лотман о древнерусской литературе и культуре 144 . 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков О. Е. Майорова, Н. Г. Охотин. Предисловие к разделу 176 . . I Это странное «чу!..»: О междометии чу в русской поэзии 183 . . . . . . . . . . . . . «Империальная формула» в русской поэзии 196 . . . . . . . Война: от панорамного видения к крупному плану 218 . . . II. XVIII век Одическая топика Ломоносова (горы) 232 . . . . . . . . . . . Поэма Н. А. Львова «Русский 1791 год»: Жанр, традиция, новаторство 242 . . . . . . . . . . . . . . . . Антропоморфизация и персонификация времен года в окказиональной поэзии XVIII века 252 . . . . . . . . . . . . III. Тютчев «Строгая утеха созерцанья»: Зрение и пространство в поэзии Тютчева 265 . . . . . . . . . Стихотворение Ф. И. Тютчева «Есть в осени первоначальной…» 268 . . . . . . . . . . . . . . Стихотворение Ф. И. Тютчева «Не остывшая от зною…» 279 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Есть и в моем страдальческом застое…»: О природе одного тютчевского зачина 295 . . . . . . . . . . . О судьбе «поэтической климатологии» Тютчева 301 . . . . . Игры с Тютчевым в стихотворном цикле Нины Берберовой «Ветреная Геба»: Техника цитации 310 . . IV. Лесков Из опыта обработки Н. С. Лесковым народных легенд 323 . Н. С. Лесков о причинах «печального состояния русского духовенства» 334 . . . . . . «Лупоглазое дитя» в рассказе Н. С. Лескова «Пустоплясы» 343 . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рассказ Н. С. Лескова «Под рождество обидели» и полемика вокруг него 352 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Николаевский указ 1827 г. в видении Н. С. Лескова (Рассказ «Овцебык») 361 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . М. Е. Салтыков и Н. С. Лесков: была ли полемика? 370 . . . . V Стихотворение Н. А. Некрасова «Вчерашний день, часу в шестом…» 382 . . . . . . . . . . . . . Болотная топика у Чехова 406 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Изящное» как эстетический критерий у Чехова 416 . . . . . 3. Праздники и календарная словесность А. К. Байбурин. Предисловие к разделу 428 . . . . . . . . . . . Святки в «Евгении Онегине»: Учебный материал к курсу русской литературы 439 . . . . . Автохарактеристика «Цыган»: Святочный сюжет в полемическом контексте 459 . . . . . . . Святочный бум, или Праздничная повинность русских беллетристов 473 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Елочные базары в Санкт-Петербурге на рубеже XIX–XX вв. 485 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рождественская елка у Салтыкова-Щедрина 496 . . . . . . . Дед Мороз: этапы большого пути (К 160-летию литературного образа) 504 . . . . . . . . . . . . Снегурочка и ее лики в русской культуре 519 . . . . . . . . . Легенда о человеке, подарившем елку советским детям 536 . Дачный текст в журнале «Осколки» 547 . . . . . . . . . . . . . 4. Дети и словесность для детей С. Г. Маслинская. Предисловие к разделу 560 . . . . . . . . . . Сборники детских поздравительных стихов XIX века 565 . Анекдоты о детях (Из области семейного фольклора) 577 . . Детское творчество как результат восприятия художественного текста 583 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Если рядом друзья настоящие…» 595 . . . . . . . . . . . . . . «Если песенка всюду поется…» 608 . . . . . . . . . . . . . . . . «Чтобы тело и душа были молоды…»: Тема оздоровительной профилактики и здоровья в советской детской песне 627 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5. Личное имя в литературе и культуре С. М. Толстая. Предисловие к разделу 640 . . . . . . . . . . . Антропонимическое пространство русской литературы XVIII в. (Заметки к теме) 645 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «При мысли о Светлане…»: Баллада В. А. Жуковского в общественном и литературном обиходе 648 . . . . . . . . . Имя дочери «вождя всех народов» 674 . . . . . . . . . . . . . «Красуля по имени Света…»: К вопросу о деформации образа и смысла имени 686 . . . . Мессианские тенденции в советской антропонимической практике 1920–1930-х годов 694 . . . . . 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе Е. А. Белоусова. Предисловие к разделу 706 . . . . . . . . . . . Будни и праздники молодой ростовчанки (1920-е — начало 1930-х гг.) 722 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Моя жизнь (1943–1944) 737 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О журнале «Юность» 744 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Начало (1958–1964) 748 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Письмо Ю. М. Лотману (20 июля 1964 г.) 762 . . . . . . . . . . Об августовских событиях 1968 года 767 . . . . . . . . . . . . Последняя встреча со Славой Сапоговым 771 . . . . . . . . . «Моей души коснулся ты…»: О Льве Дмитриевиче Гусеве и о хоре мальчиков «Кантилена» 773 . . . . . . . . . . . . . . . «Души своей на въспоминание…»: О Михаиле Леоновиче Гаспарове 778 . . . . . . . . . . . . . . . Аннотированный указатель имен, упомянутых в разделе 781 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Библиография трудов Е. В. Душечкиной (составитель Е. А. Белоусова) 788 . . . . . . . . . . . . . . . . . О Т С О С ТА В И Т Е Л Е Й В посмертный сборник статей выдающегося специалиста по русской литературе и культуре, доктора филологических наук, профессора кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета Елены Владимировны Душечкиной (1941–2020) входят ее избранные работы, представляющие научный путь исследователя. Круг интересов Е. В. Душечкиной был чрезвычайно широк: от особенностей построения нарратива в древне- русских летописях до языка и образов пионерских песен, от одической топики Ломоносова до проблем современной массовой культуры. Е. В. Душечкина была первооткрывателем целого ряда тем в филологической науке и культурологии: она первой обратила внимание на жанры календарной словесности, описала праздничные циклы и ритуалы горожан, по-новому обратилась к проблемам ономастики, показав связь имянаречения с литературным процессом. Представленные в сборнике статьи собраны из труднодоступных сборников и журналов, многие из которых выходили малыми тиражами, зачастую в издательствах университетов за пределами Москвы и Петербурга1. В юности ученица профессора Ю. М. Лотмана, Е. В. Душечкина начинала свой научный и педагогический путь в Тартуском университете, и многие из ее работ вышли в ученых записках 1 При наличии републикаций для включения в сборник выбирался последний (в большинстве случаев исправленный и дополненный) вариант статьи. 10 От составителей университетов Эстонии1 и Латвии. Составители понимали, что многие из классических работ Е. В. Душечкиной («Вчерашний день часу в шестом…», «Есть в осени первоначальной…» и др.) остро нуждаются в переиздании, чтобы обеспечить к ним доступ нынешним исследователям и студентам. Дополнительная ценность сборника заключается в том, что разрозненные статьи Е. В. Душечкиной будут читаться и восприниматься в контексте всего корпуса ее статей — как по отдельно взятой теме (целый ряд статей о Тютчеве), так и по взаимосвязанным (святочные рассказы в периодике XIX в. и сценарии новогодних елок в Кремле). Предисловие к сборнику написано антропологом, историком культуры И. А. Разумовой. В сборнике представлены пять научных разделов, снабженных аналитическими преамбулами от редакторов — ведущих специалистов в этих областях знания: «Древнерусская литература» (ред. А. В. Пигин); «Из истории русской литературы XVIII–XIX веков» (ред. О. Е. Майорова и Н. Г. Охотин); «Праздники и календарная словесность» (ред. А. К. Байбурин); «Дети и словесность для детей» (ред. С. Г. Маслинская); «Личное имя в литературе и культуре» (ред. С. М. Толстая). Последний, шестой раздел сборника составлен из текстов Е. В. Душечкиной, носящих мемуарно-эссеистический характер: «Своими словами: зарисовки, записки, эссе» (ред. Е. А. Белоусова). Раздел снабжен подробной преамбулой, объясняющей место данных текстов в научном и творческом наследии Е. В. Душечкиной. Часть текстов, входящих в этот раздел, публикуется впервые и снабжена комментариями редактора. Завершает сборник впервые собранная полная библиография работ Е. В. Душечкиной (сост. Е. А. Белоусова). Рецензенты книг и статей Е. В. Душечкиной неоднократно подчеркивали уникальность ее авторского стиля: она говорит о сложных проблемах литературы и культуры понятным 1 В настоящем издании слова «Таллинн» и таллиннский» по умолчанию пишутся с двумя «н», за исключением тех случаев, когда эти слова встречаются в цитатах или в выходных данных изданий, напечатанных до 1989 г. в соответствии с правилами орфографии, принятыми в то время на территории СССР. И. А. Разумова «ЗЕРКАЛА» ЕЛЕНЫ ВЛАДИМИРОВНЫ ДУШЕЧКИНОЙ Сборник статей разных лет был задуман самой Еленой Владимировной Душечкиной (1 мая 1941 — 21 сентября 2020), а осуществили замысел ее дочь Е. А. Белоусова, близкие коллеги и ученики. Эта книга подготовлена в память о замечательном филологе и педагоге. Многие работы Е. В. Душечкиной печатались в малотиражных и не самых доступных даже для специалистов изданиях. Это еще одна причина, по которой потребовалась републикация ценных в научном отношении текстов видного литературоведа и историка культуры. Изначально статьи имели разное назначение. Большей частью они публиковались в тематических сборниках, в том числе юбилейных и мемориальных, а также в периодических и серийных научных изданиях. Помимо этого, собрание включает доклады на научно-практических конференциях и материалы учебно-методического характера. Разделы сформированы по тематическому и условно «дисциплинарному» принципам. Сам факт, что преамбулы к разделам написаны ведущими специалистами в разных областях гуманитарного знания, свидетельствует о предметно-тематической и методологической емкости научного наследия автора. Завершает книгу приложение, включающее несколько текстов, которые показывают, что для Елены Владимировны достойными интереса, описания и осмысления в историческом контексте были самые разные культурные явления, связанные с ее собственными жизненными обстоятельствами, будь то 13 «Зеркала» Елены Владимировны Душечкиной воспоминания ее матери, Веры Дмитриевны Фоменко, история тартуской кафедры или беседы с учителями и коллегами. Выявить «этапы» научного пути Е. В. Душечкиной при желании было бы возможно, но лишь по формальным, внешним основаниям: смене мест жительства и работы, выходу из печати монографий и наиболее резонансных статей. Судя по тому, что и как ею написано на протяжении без малого шестидесяти лет, переходы от одного предмета изучения к другому были «плавными», а большинство тем сквозными. Они вытекали одна из другой, переплетались, детализировались, развивались. Лейтмотивной в научной биографии Е. В. Душечкиной была «новогодне-рождественская», или «святочная», тема. С ней так или иначе связаны основные монографические исследования1, выбор писателей, текстов для публикации, анализа и учебно-методических разработок2. У биографов и рецензентов создается впечатление цельности жизненного и творческого «проекта» Е. В. Душечкиной, согласованности изучаемых тем, научных и педагогических интересов. «На эту гармонию и цельность, на эту самодостаточность не могли повлиять никакие внешние (общественные и политические в том числе) факторы и происшествия <…>; какая гармоничная, какая светлая, какая чудесная жизнь!» — написал М. В. Строганов3. Раннее детство Елены Владимировны прошло в оккупированном Ростове-на-Дону, в эвакуации на Урале, с конца войны — в Хибинах. Там работал ее отец Владимир 1 Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб.: СПбГУ, 1995. 256 c.; Душечкина Е. В. Русская елка: История, мифология, литература. СПб.: Норинт, 2002. 414 с.; Душечкина Е. В. Светлана: Культурная история имени. СПб.: Европейск. ун-т в СПб., 2007. 227 с.; Душечкина Е. В. «Повесть о Фроле Скобееве»: История текста и его восприятие в русской культуре. СПб.: Юолукка, 2018. 127 с. 2 Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы / Сост., вступ. ст., примеч. Е. Душечкиной, Х. Барана. СПб.: Худож. лит., 1993. 704 с.; Душечкина Е. В. Повесть о Фроле Скобееве: Литературный и историко-культурный аспекты изучения: Учеб. пособие. СПб.: СПбГУ, 2011. 116 с. и др. 3 Памяти Елены Владимировны Душечкиной: Старая рецензия Михаила Строганова с новыми комментариями // Labyrinth: Теории и практики культуры. URL: https://labyrinth.ivanovo.ac.ru/2020/09/29/памяти-еленывладимировны-душечкино/ (дата обращения 12.03.2021). А. В. Пигин П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У Путь Е. В. Душечкиной в науку начался с ее увлечения древнерусской словесностью. По этой причине публикации по древнерусской тематике занимают в научном наследии ученого особое место — в них определялись подходы к изучению художественного текста, закладывались основы научной методологии. Студентка Тартуского университета, ученица Ю. М. Лотмана, Е. В. Душечкина первые свои работы посвятила Житию протопопа Аввакума. В 1966 году Елена Владимировна защитила дипломную работу на тему «Специфика построения текста „Жития“ протопопа Аввакума в свете русской агиографической традиции». Защите предшествовала апробация результатов исследования на студенческих конференциях в Тартуском университете и публикация тезисов докладов1. Уже эти ранние работы свидетельствуют о таланте будущего ученого, об умении очень тонко и самостоятельно анализировать тексты и ясно излагать свои мысли. Основная проблема, интересовавшая Е. В. Душечкину в этот период, — особенности изображения в агиографии «речевого поведения» и «чужой речи», понимаемых в аспектах поэтики, хотя и с неизбежным обращением к лингвистическим вопросам. Уже в это время она пыталась применять и даже творчески развивать идеи М. М. Бахтина, В. В. Виноградова, 1 Душечкина Е. В. 1) Анализ речевого поведения в «Житии» протопопа Аввакума // Материалы XXII научной студенческой конференции: Поэтика. История литературы. Лингвистика. Тарту, 1967. C. 38–42; 2) Мировоззрение Аввакума — идеолога и вождя старообрядчества // Русская филология: 2-й сборник научных студенческих работ. Тарту, 1967. C. 5–20; и другие. 21 Предисловие к разделу (А. В. Пигин) Б. А. Успенского и своего учителя Ю. М. Лотмана. Помимо частных весьма удачных наблюдений, ранние работы Е. В. Душечкиной содержат и интересные попытки обобщений. Так, по утверждению исследовательницы, «в русской житийной традиции тип святого определяется типом его поведения и типом его „речей“, в частности. (По этому признаку можно построить и типологию русской житийной литературы <…>, где каждый социальный тип святого обладает четкими речевыми характеристиками)»1. Действительно, исследования типологии и топики русской агиографии, с учетом в том числе и речевого поведения персонажей, занимают в современной медиевистике весьма важное место2. После окончания Тартуского университета Е. В. Душечкина поступила в аспирантуру того же университета, где ее приглашенным научным руководителем стал Д. С. Лихачев. Традиция «лихачевской» (петербургской) школы в подготовке ученых-«древников» заключается в том, что для диссертации обычно предлагается текстологическое исследование неизученных рукописных памятников. Для Е. В. Душечкиной Д. С. Лихачев сделал исключение. По-видимому, увлеченность Елены Владимировны в первую очередь вопросами художественности древнерусских текстов и достигнутые в этой области результаты произвели впечатление на мэтра: ей разрешено было продолжить работу в том направлении, в котором она двигалась. В настоящем издании публикуются две статьи Е. В. Душечкиной, отражающие основное содержание ее кандидатской диссертации, посвященной изучению поэтики «чужой речи» на материале Киевского летописания: «Художественная функция чужой речи в русском летописании» (1973); «Прение Яна Вышатича с волхвами» (1972). 1 Душечкина Е. В. Организация речевого материала в «Житии Михаила Клопского» // Материалы XXVI научной студенческой конференции: Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971. C. 14. 2 См., напр., серию работ Т. Р. Руди: 1) Топика русских житий (вопросы типологии) // Русская агиография: Исследования. Публикации. Полемика. СПб., 2005. С. 59–101; 2) О композиции и топике житий преподобных // Труды Отдела древнерусской литературы. СПб., 2006. Т. 57. С. 431–500; и др. П Р Е Н И Е Я Н А В Ы Ш АТ И Ч А С В О Л Х В А М И Лаврентьевская летопись под 1071 годом содержит рассказ о волхвах, появившихся в Ростовской области, и о расправе с ними Яна Вышатича, записанный, по предположению, со слов самого Яна, свидетеля и участника событий1. Ученые- историки вполне естественно подходят к летописи как к документу для реконструкции самых разнообразных сторон социальной действительности соответствующего времени. Поэтому обычно в исторических работах эпизод с волхвами рассматривается как отражение одной из первых крестьянских войн, которые имели место на Руси, начиная с XI века. При этом волхвы представляются руководителями восстания смердов, в котором участвовало 300 человек и которое было направлено против богатой, уже выделившейся к тому времени верхушки общества. Подход этот характеризует работы М. Н. Мартынова, В. В. Мавродина, М. Н. Тихомирова и ряд других2. Историки в основном обращают внимание именно на эту социально-политическую сущность события. Таким образом получается, что они на основе данного текста реконструируют один из нескольких содержащихся в нем смысловых пластов, в то время как ряд других вопросов, которые могут 1 См. Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. 2 Мартынов М. Н. Восстание смердов на Волге и Шексне во второй половине XI века // Ученые записки Вологодского пединститута. Т. IV. Вологда, 1948. С. 3–36; Мавродин В. В. Очерки по истории феодальной Руси. Л., 1949; Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII вв. М., 1955. 30 1. Древнерусская литература встать в связи с этим эпизодом, сознательно оставляются в стороне или же затрагиваются лишь попутно1. М. Н. Тихомиров так прямо и заявляет о границах своего интереса: «Оставляя в стороне рассуждения летописца о бесах, заблуждениях волхвов, антихристе и т. д., постараемся выяснить реальную картину событий в Ростовской области»2. Под «реальной картиной событий» исследователь понимает вполне определенную вещь, а именно — классовый характер движения, во главе которого стояли волхвы. «Суеверные формы, — пишет автор, — в которые выливалась борьба против „лучших людей“, державших „обилье“, не мешает нам видеть истинный характер движения как движения классового»3. Не удивительно, что при этом и рассуждение о бесах, являющееся для летописца узловым моментом эпизода, обоснованием его появления в составе летописи, и само прение Яна с волхвами почти не получают освещения. Мы не сомневаемся в правомерности и нужности такого подхода к интересующему нас эпизоду, но лишь обращаем внимание на то, что некоторые аспекты текста при этом остаются (и вполне сознательно оставляются) за пределами интересов исследователей. Мы имеем в виду в первую очередь именно те «суеверные формы», которые как бы затемняют истинный характер восстания. Однако в ряде других работ представлена иная точка зрения на восстание 1071 года — основное внимание уделяется именно «суеверной форме» его, и тот факт, что движением руководили волхвы, становится ведущим. При этом эпизод трактуется двояко — или же как восстание смердов, которое хотят использовать в своих интересах «служители языческой религии волхвы»4, или же как восстание приверженцев 1 Например, в работе В. В. Мавродина объясняется, почему именно волхвы, представители «старой, привычной языческой религии, религии общинных времен», стояли во главе восстания (Мавродин В. В. Очерки по истории феодальной Руси. С. 159–160). 2 Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси. С. 120–121. 3 Там же. С. 121–122. 4 Воронин Н. Н. Восстание смердов в XI веке // Исторический журнал. 1940. № 2. С. 54. Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н А Я ФУ Н К Ц И Я Ч У Ж О Й Р Е Ч И В Р УС С КО М Л Е Т О П И С А Н И И Большинство исследований, предметом которых является русское летописание, посвящено изучению летописи в основном с двух точек зрения. Одни из них подходят к ней как к источнику, который предоставляет материал для истории самых разнообразных сторон бытия восточнославянских племен и русского государства соответствующего времени. При этом непосредственными объектами изучения могут служить быт, экономика, религия, история отдельных княжеств, биографии князей, политические формы существования и т. п. Работы этого типа подходят к фактам, встречаемым в летописи, как к верному или неверному отображению реально бывшего. Они либо пользуются ими как достоверными данными, либо отвергают их на основании более достоверных источников, если таковые имеются. Работы второго типа изучают историю летописного текста — редакции, изводы, списки, пытаясь восстановить первоначальный текст летописи и историю движения этого текста. Мы имеем в виду, в первую очередь, работы А. А. Шахматова и ученых его школы. Оба эти подхода не только закономерны, но и доказали многочисленными работами свою плодотворность и необходимость. Но при взгляде на летопись как на явление литературы, факт словесного творчества, работы этих двух типов мало что могут дать, так как для этого, последнего, подхода летописный факт представляет интерес не со стороны его соответствия действительности, а со стороны его изображения в летописи. Первым и чуть ли не единственным дореволюционным исследованием, посвященным литературной природе русских 41 Художественная функция чужой речи в русском летописании летописей, является работа М. И. Сухомлинова «О древней русской летописи как памятнике литературном»1. Определяя литературоведческие задачи изучения летописи, автор пишет: Особенности древней летописи, как произведения литературного, могут быть наблюдаемы в двух отношениях: во-первых, в самом содержании летописи — в тех данных, из коих она составлена; во-вторых, в способе сообщения данных, излагаемых в определенном порядке. Упоминание одних происшествий и опущение других, большее или меньшее сочувствие при передаче событий, случайность или обдуманность в приведении известий, и т. п. — вот предметы, рассмотрение коих знакомит с отличительными свойствами литературного труда. Разнообразие подобных предметов приводится к двум главным отделам — к обозрению того, что и как передано потомству писателем2 (курсив автора. — Е. Д.). Таким образом, М. И. Сухомлинов ставит для исследователя литературы два вопроса — что выбирается для изображения из всего разнообразного множества событий и явлений и как это выбранное изображается. Целью настоящей работы является рассмотрение природы такого летописного факта, как чужая речь. Правомерность этой темы обосновывается тем, что летопись необычайно широко приводит речи одних действующих лиц, ссылается на речи и высказывания других; при чтении летописи создается впечатление постоянного обмена мнениями, сведениями, многократно сообщаются намерения, высказываются отношения к тому или иному факту и т. п. Ни один другой жанр в древнерусской литературе не предоставляет этот материал (т. е. материал чужой речи) в таком неограниченном количестве при самых разнообразных способах его выражения. Прежде чем перейти к постановке проблемы, мы предлагаем обзор исследований, которые разрабатывали данную тему или же в той или иной мере касались ее. 1 Сухомлинов М. И. О древней русской летописи как памятнике литературном // Сухомлинов М. И. Исследования по древней русской литературе. СПб., 1908. С. 1–247. 2 Сухомлинов М. И. О древней русской летописи… С. 124–125. З Е Р К А Л А И Н Д И ЙС КО ГО Ц А Р С Т ВА «Сказание об Индийском (или Индейском) царстве» обычно рассматривается либо в аспекте его связей с другими текстами («Александрия», «Стефанит и Ихнилат», былина о Дюке Степановиче и др.1), либо с точки зрения жанра — как фантастическое произведение, тяготеющее к текстам утопического характера2. Написанное в форме письма индийского царя и пресвитера Иоанна, адресованного византийскому императору Мануилу (Эммануилу) Комнину (1123?–1180), «Сказание», скорее всего, является переводом с латинского оригинала. Этот памятник попал на Русь (через Далмацию) в XIII или в XIV веке. От имени царя-попа Иоанна, «христианина и поборника по православной вере», в нем повествуется об идеальном, с точки зрения адресанта, царстве, в котором государственная мощь сочетается с неизмеримым имущественным богатством и разнообразием природных ресурсов. Отличительной особенностью «Сказания», представляющего собой перечисление чудес («диковин») Индийского царства, является его номенклатурный характер. Основной прием, который используется в тексте, гипербола; но если 1 См.: Веселовский А. Н. Южно-русские былины. СПб., 1881. С. 173–188; Истрин В. М. Сказание об Индейском царстве. М., 1893; Лященко А. И. Былина о Дюке Степановиче // Известия ОРЯС АН СССР. 1926. Т. 30. С. 45–142; Сперанский М. И. Сказание об Индейском царстве // Известия по РЯС АН СССР. 1930. Т. 3. Кн. 2. С. 369–464; Шохин В. К. Древняя Индия в культуре Руси (XI — середина XV в.). М., 1988 и другие. 2 См.: Истоки русской беллетристики. Л., 1970, С. 324; Прохоров Г. М. Сказание об Индийском царстве // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 612–613; История русской литературы X–XVII веков. М., 1980. С. 195–197. 95 Зеркала Индийского царства в былине о Дюке Степановиче гипербола — единственный троп (в Индии, согласно былине, все, как в Киеве, но толь- ко гораздо лучше и богаче1), то в «Сказании» преимущества Индийского царства состоят не только в его большем материальном обеспечении, но и в безграничном разнообразии и непохожести, что вызывает у читателя чувство изумления и восхищения. Изучение способов конструирования «диковин» этого мира и его проекция на реальность может дать любопытный материал для выявления механизма средневековых способов фантазирования. Одна из «диковин» Индийского царства — это чудесные зеркала, расположенные в палате Иоаннова дворца. Настоящая работа преследует две цели: во-первых, объяснение природы (так сказать, технологии) этих зеркал; и во- вторых, объяснение той функции, которую они выполняют в системе общественного и государственного устройства царства Иоанна. В древнейшем и самом известном списке «Сказания», Кирилло-Белозерском, переписанном знаменитым Ефросином во второй половине XV века, фрагмент о зеркалах читается следующим образом: Есть у мене полата злата, в неи же есть зерцало праведное, стоить на 4-рех столпѣх златых. Кто зрить в зерцало, тои видить своя грѣхи, яже сьтворил от юности своея. Близ того и другое зерцало цкляно. Аще мыслить зло на своего господаря, ино в зерцалѣ том зримо лице его блѣдо, аки не живо. А кто мыслить добро о осподарѣ своем ино лице его в зерцалѣ зримое, аки солнце2. Большой интерес к зеркалу в Средневековье, являющийся частью интереса к свету вообще, широко известен. По мнению Жака Ле Гоффа, средневековая наука «прощупывала» свет, и оптика ставилась на одно из первых мест в познании мира3. 1 См.: Былины. Л., 1957. С. 354–365. 2 РНБ, собр. Кирилло-Белозерского монастыря. № 11–1088. Л. 198–204; цит. по: Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 472. 3 Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 313. Ц А Р Ь А Л Е КС Е Й М И Х А Й ЛО В И Ч К А К П И С АТ Е Л Ь ( П О С ТА Н О В К А П Р О Б Л Е М Ы ) Бысть же и во словесех премудрости ритор естествословесен и смышлением скороумен1. Царствование Алексея Михайловича пришлось на тот век, в котором смешались архаические явления с новыми… в котором прочно укоренившиеся за шесть веков литературные жанры легко уживались с новыми формами литературы2. И трудно найти лицо, ярче отразившее в себе обе эти тенденции переходного XVII в., чем царь Алексей: Одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении3. О том, как это свойство сказывалось на поведении «тишайшего» государя, на его внешней и внутренней политике, писалось неоднократно. Но это же свойство можно проследить 1 Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. Собрал и ведал Андрей Попов. М., 1869. С. 211. 2 Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X–XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973. С. 138. 3 Ключевский В. О. Соч.: В 8 т. М., 1957. Т. 3. С. 320. 106 1. Древнерусская литература и в литературной деятельности Алексея Михайловича, к которой он имел несомненную склонность1. Объем литературного творчества Алексея Михайловича неожиданно велик и разнообразен. Царь, как показывают многие материалы, не только любил писать и нередко писал до устали2, но и относился к своему процессу писания творчески. Прежде всего, это проявилось в обширном эпистолярном наследии, оставшемся после него и до сих пор недостаточно хорошо изученном. Историки опирались на письма Алексея Михайловича, черпая в них богатый и занимательный материал для описания натуры царя и его взаимоотношений с близкими ему людьми3. Попутно, но именно попутно, они давали характеристику литературной манеры этих писем, не останавливая, однако, внимания на том, как эта манера могла возникнуть и что она собою представляет. Алексей Михайлович, владея в совершенстве эпистолярным каноном XVII в., о чем свидетельствуют хотя бы его письма семье4, тем не менее часто ломает рамки привычного для его времени жанра частного письма, обнаруживая склонность к тому стилю, который сформировался позже в писаниях русских старообрядцев5. 1 О влечении Алексея Михайловича к литературному творчеству см.: Медовиков П. Историческое значение царствования Алексея Михайловича. М., 1854; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. V–VI. М., 1961; Платонов С. Царь Алексей Михайлович. Опыт характеристики // Исторический вестник. 1886. Май; Заозерский А. И. Царь Алексей Михайлович в своем хозяйстве. Пг., 1917, и др. 2 См. письмо Алексея Михайловича Никону от 25 мая 1652 г. (Собрание писем царя Алексея Михайловича. Издал Петр Бартенев. М., 1856. С. 210). 3 Зернин А. Царь Алексей Михайлович. Историческая характеристика из внутренней истории России XVII столетия // Москвитянин. 1854. № 17; Забелин И. Черты русской жизни в XVII столетии // Отечественные записки. 1857. Т. СХ; Костомаров Н. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Вып. IV. XVII столетие. СПб., 1874; Хмыров М. Царь Алексей Михайлович и его время. Нравоописательный очерк // Древняя и новая Россия. 1875. Окт., и др. 4 См.: Письма русских государей и других особ царского семейства. V. Письма царя Алексея Михайловича. М., 1896. 5 О стиле старообрядческой литературы XVII в. см.: Виноградов В. В. О задачах стилистики. Наблюдения над стилем Жития протопопа Аввакума // Русская речь. I. Пг., 1923; Еремин И. П. Русская литература и ее С ТАТ Е Й Н Ы Й С П И С О К Ц А Р Я А Л Е К С Е Я МИХА ЙЛОВИЧА О Б ОЛЕ ЗНИ И С МЕР ТИ П АТ Р И А Р Х А И О С И ФА В конце мая 1652 г. Алексей Михайлович написал Никону, тогда еще новгородскому митрополиту, послание, в котором рассказывает о перенесении мощей патриарха Иова из Старицы в Москву, о болезни и смерти патриарха Иосифа и о том, как он, царь, «строил душу» покойного патриарха. Никон в это время возвращался с Соловков, куда он был послан за мощами митрополита Филиппа. Он выехал из Москвы 20 марта, вскоре после того, как царь и священный собор положили перенести мощи святителей Гермогена, Иова и Филиппа в Москву и установить их в недавно поновленном Успенском соборе рядом с другими московскими святынями1. За время отсутствия Никона в Москве произошли крупные и тревожные события. 5 апреля, через пятнадцать дней после отбытия Никона на Соловки, из Старицы в Москву были перенесены останки патриарха Иова, некогда изгнанного поляками из Москвы, и установлены в соборе Успения Богородицы. В этой церемонии принимал участие сам царь, который ездил встречать торжественную процессию к Тверским воротам2. Мощи Иова были открыты для свидетельства и, как говорили, уже начали творить чудеса. 11 апреля, 1 См.: Выходы Государей царей и Великих князей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, Федора Алексеевича всея Русии самодержцев (с 1632 по 1682 год). М., 1844. С. 255; Дворцовые разряды (с 1645 по 1676 год). Т. III. СПб., 1852. Стлб. 300–301. 2 См.: Дворцовые разряды. Т. III. Стлб. 306. 112 1. Древнерусская литература на Вербное воскресенье, престарелый и уже неделю как тяжело больной патриарх Иосиф служил в соборе, после чего у него был стол, на котором присутствовали знатные бояре и церковные власти1. Здоровье патриарха резко ухудшалось с каждым днем, а 15 апреля он скончался, как говорили впоследствии, от апоплексического удара2. Патриарший престол оказался свободным. О смерти патриарха уже давно если и не мечтали, то, во всяком случае, говорили и надеялись на нее. Иосиф в последние годы служил, по выражению В. О. Ключевского, «жалким статистом на придворной сцене»3. Царь и его духовник Стефан Вонифатьев, глава кружка ревнителей древлего благочестия, к этому времени, видимо, уже оговорили вопрос о его преемнике4 — по их мнению, лучшей кандидатуры, чем Никон, на это место не было. И вот патриарх умер, а до возвращения Никона было далеко — он только еще ехал на Соловки. Все вышеописанные события и легли в основу послания, мимо которого никогда не проходили исследователи времени царствования Алексея Михайловича. Его использовали как источник сведений для взаимоотношений Никона и двадцатитрехлетнего царя, на него опирались исследователи истории раскола, оно являлось иллюстрацией к оценке характера «тишайшего государя»5 и т. п. 1 Дворцовые разряды. Т. III. Стлб. 306. См. также: Берх В. Царствование царя Алексея Михайловича. СПб., 1831. Ч. 2. С. 75. 2 Евгений (Болховитинов), митр. Словарь исторический о бывших в Рос- сии писателях духовного чина греко-российской церкви. Изд. 2-е. СПб. 1827. Т. 1. С. 313. 3 Ключевский В. О. Соч.: В 8 т. М., 1957. Т. 3. С. 303. 4 Свидетельством острых разногласий между кружком Стефана Вонифатьева и патриархом, доходивших до личных оскорблений, может служить опубликованная Н. Ф. Каптеревым челобитная Иосифа царю (См.: Православное обозрение. 1887. Декабрь. С. 786–799). См. об этом также: Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1909. Т. 1. 5 См., например, работы: Зернин А. Царь Алексей Михайлович. Историческая характеристика из внутренней истории России XVII столетия // Москвитянин. 1854. № 17; Медовиков П. Историческое значение царствования Алексея Михайловича. М., 1854; Забелин И. Русская личность и русское общество накануне Петровской реформы // Забелин И. Опыты изучения русских древностей и истории. М., 1872. Ч. 1; Хмыров М. Царь Алексей О « ФР ОЛ Е С КО Б Е Е В Е » И О ФР ОЛ Е С КО Б Е Е В Е В 1980 г. из печати почти одновременно вышли две книги: «История русской литературы X–XVII веков» под редакцией Д. С. Лихачева и подготовленный Пушкинским Домом первый том четырехтомной «Истории русской литературы». В обеих книгах разделы, посвященные русской повести XVII в., написаны А. М. Панченко1. А. М. Панченко представил новую трактовку «Повести о Фроле Скобееве», охарактеризовав ее как «единственное вполне оригинальное произведение русской беллетристики переходного периода»2. Вслед за Н. А. Баклановой А. М. Панченко склонен датировать «Повесть о Фроле Скобееве» эпохой Петровских реформ3. Дополнительным доводом в пользу такой датировки является, по его мнению, образ главного героя, который рассматривается им как «литературное воплощение» реального типа выскочки, столь характерного для начала ХVIII в. А. М. Панченко впервые обратил внимание на «святочный элемент» повести, тем самым установив ее связь с традицией календарных народных праздников. Со времени первой публикации «Повести о Фроле Скобееве» в 1853 г. были написаны десятки посвященных ей работ. Однако ни в одной из них до А. М. Панченко не был отмечен тот факт, что завязка 1 См.: История русской литературы X–XVII веков / Под ред. Д. С. Лихачева. М., 1980. С. 398–415; История русской литературы: В 4 т. Л., 1980. T. 1. С. 369–384. 2 История русской литературы. Т. 1. С. 380. 3 См.: Бакланова И. А. К вопросу о датировке «Повести о Фроле Скобееве» // Труды Отдела древнерусской литературы. Л., 1957. T. 13. С. 511–518. 133 О «Фроле Скобееве» и о Фроле Скобееве ее сюжета приурочена к святкам. А ведь именно эта приуроченность во многом предопределила как ее сюжет, так и характер главного героя: «Ему не сидится на месте, ему „скачется“ и „пляшется“, как святочному халдею»1. На настоящий момент «Повесть о Фроле Скобееве» изучена достаточно хорошо. Гораздо в меньшей степени определено место этого произведения и его героя в русской культуре. Попыткой восполнить данный пробел и является настоящая работа. Бытовавшая скорее всего в устной форме во второй половине XVII в. и записанная в Петровскую эпоху «Повесть о Фроле Скобееве», судя по небольшому количеству дошедших списков, не имела широкого распространения. И все же читателю второй половины XVIII в. она была известна. В 1769 г. о ней дважды в журнале «И то и сио» отозвался М. Д. Чулков, включивший ее в ряд популярных у массового читателя рукописных произведений2. В 1784 г. она привлекла внимание малоизвестного писателя И. В. Новикова3, который после существенной переработки включил ее в состав вышедшего в 1785 г. сборника повестей «Похождение Ивана гостиного сына и другие повести и скаски». Переделанная и подготовленная к печати повесть получила другой статус — статус не рукописного, а печатного произведения. Тем самым она была переадресована новому читателю, более просвещенному, пользующемуся печатной продукцией. Этой задаче соответствовали и те изменения, которым Новиков подверг «Повесть о Фроле Скобееве». Он модернизировал ее в духе массовой печатной беллетристики второй половины XVIII в., причем наименьшие изменения претерпели сюжетно-фабульная структура и система персонажей. Новое название («Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным») свидетельствует об отказе от старого жанрового определения («Гистория 1 История русской литературы. Т. 1. С. 383. 2 См.: И то и сио. СПб., 1769. 10 и 46 недели. 3 Литературу об И. В. Новикове см. в статье: Рак В. Д. Новиков Иван Васильевич // Словарь русских писателей XVIII века. СПб., 1999. Вып. 2: К–П. С. 361. Ю . М . Л О Т М А Н О Д Р Е В Н Е Р УС С КО Й Л И Т Е РАТ У Р Е И К У Л ЬТ У Р Е Вклад Ю. М. Лотмана в изучение древнерусской литературы, по сравнению с тем, что сделано им в других областях гуманитарного знания, относительно невелик. И все же работ, в которых в той или иной мере затрагиваются проблемы литературы Древней Руси и русского Средневековья в целом, у Ю. М. Лотмана не так уж мало. И они, как мне думается, обогащают наши представления о научных интересах Ю. М. Лотмана и об его эволюции, существенно расширяя диапазон литературного и культурного материала, который он использовал для демонстрации и подкрепления своих концепций. Прежде всего отвечу на вопрос, как случилось, что Ю. М. Лотман, который в первые годы своей научной дея- тельности (конец 1940-х — начало 1960-х гг.) занимался исключительно историей русской литературы XVIII — начала XIX в., обратился к изучению древнерусских текстов. В течение многих лет (с 1950 по 1972 г.) наряду с курсами истории русской литературы XVIII и XIX веков Ю. М. Лотман читал и курс древнерусской литературы — вначале в Тартуском учительском институте, а с 1954 г. в Тартуском университете1. Особенным энтузиазмом отличались его лекции, посвященные «Слову о полку Игореве», «Молению Даниила Заточника», творчеству Ивана Грозного, протопопа Аввакума и повестям XVII в. Полагаю, что первые работы Ю. М. Лотмана о древнерусских текстах, появившиеся 1 См.: Егоров Б. Ф. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. М., 1999. С. 49–61. 145 Ю. М. Лотман о древнерусской литературе и культуре на рубеже 1950–1960-х гг., и явились результатом чтения этого университетского курса. Далеко не обо всех своих любимых произведениях литературы Древней Руси Ю. М. Лотман оставил отдельные исследования. Но при способности ученого увлекаться материалом, о котором он рассказывал студентам, неудивительно, что ряд древнерусских текстов явился предметом его более пристального научного внимания. О некоторых из них Ю. М. Лотман писал в связи с проблемами более позднего времени, как бы попутно. Таковы, например, его замечания о «Повести о Фроле Скобееве» в большой работе 1961 г. «Пути развития русской просветительской прозы XVIII века»1. Здесь был поставлен вопрос о традициях этого произведения в историко-литературном процессе XVIII в. Истоки русского плутовского романа Ю. М. Лотман усматривает в повестях типа «Фрола Скобеева», которые возникли как результат формирования литературы, «независимой от идеологического и стилистического влияния церковной культуры», следствием чего явилось утверждение идеи «земного материального счастья, причем в наиболее конкретных, чувственных и даже примитивных его формах». При этом «абстракцией объявлялась не только церковная мораль, но и сама мысль о морали». В XVIII в. эта линия развития привела, по Ю. М. Лотману, к плутовскому роману М. Д. Чулкова, породив в литературе своеобразный «реализм» — «привязанность к изображению эмпирической действительности»2. С древнерусской тематикой связана и работа Ю. М. Лотмана того же 1961 года «Радищев — читатель летописи»3. А. Н. Радищев как личность, писатель и политический деятель в начальный период научной деятельности Ю. М. Лотмана чрезвычайно его интересовал. А. Н. Радищеву он 1 Лотман Ю. М. Пути развития русской просветительской прозы XVIII века // Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века: Сб. ст. М.; Л., 1961. С. 79–106. 2 Там же. С. 77, 81–84. 3 Лотман Ю. М. Радищев — читатель летописи / Вступ. заметка и публ. // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 167: Труды по русской и славянской филологии. [Сб.] 8: Литературоведение. Тарту, 1965. С. 213–234. О. Е. Майорова, Н. Г. Охотин П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У Этот раздел в собрании трудов Елены Владимировны Душечкиной является, пожалуй, наиболее пестрым и самым неоднородным. Основная часть вошедших сюда статей не столько развивает, сколько дополняет магистральные направления ее исследований; лишь в некоторых работах прослеживаются излюбленные идеи и сюжеты, связанные с календарной словесностью1, культурной историей антропонимов и литературой для детей. При столь широком тематическом диапазоне производить какие бы то ни было генерализации было бы слишком рискованно, однако одно обобщение все же позволим себе сделать: автор всех этих работ очевидным образом избегает в выборе объекта своего исследования персональной замкнутости. Даже избирая для анализа конкретный текст конкретного писателя, Елена Владимировна, как правило, стремится встроить его в какие-нибудь сквозные линии литературного развития. Особо пристальный интерес вызывают у Е. В. Душечкиной топосы, риторические формулы, «мемы» — те «свернутые» формы культурной памяти, которые пронизывают ткань словесности, вновь и вновь воспроизводя полузабытые смыслы в новом историческом контексте. Так, ставшая уже 1 Так, вопросы календарной, а точнее святочной словесности обсуждаются в связанных между собой статьях: «Антропоморфизация и персонификация времен года в окказиональной поэзии XVIII века» (2010 [№ 180 библиографии трудов Е. В. Душечкиной]) и «Поэма Н. А. Львова „Русский 1791 год“: Жанр, традиция, новаторство» (2011 [№ 187]). См. так- же ряд работ о Лескове. 177 Предисловие к разделу (О. Е. Майорова, Н. Г. Охотин) классической работа Елены Владимировны «„Империальная формула“ в русской поэзии» (2015 [№ 210]), восходящая к более ранней статье о топике Ломоносова (1998 [№ 94]), рассматривает «формулы протяженности» — те риторические приемы, с помощью которых в поэзии последних трех веков (от Ломоносова до Визбора) утверждалось величие России и обозначались ее не столько географические, сколько мифологические границы. И хотя подобные «географические фанфаронады» (П. А. Вяземский) могли вызывать изрядное раздражение современников, без исследования политической риторики такого рода трудно понять эволюцию русской государственной идеологии. К этой статье примыкает другая работа Е. В. Душечкиной, сосредоточенная на художественном кодировании пространства — «Война: от панорамного видения к крупному плану» (2018 [№ 228]). Здесь Елена Владимировна прослеживает динамику русской батальной образности, намечая основную траекторию ее эволюции от одической поэзии, сплетавшей воображаемые, условно-поэтические и реальные географические ориентиры (когда битва увидена в вертикальной проекции, взглядом сверху), к плоскостному ландшафту, панорамному и «кинематографическому» изображению (когда доминирует точка зрения наблюдателя, расположенного вровень или внизу). Эта работа, написанная в русле «Поэтики композиции» Б. А. Успенского, охватывает широкий круг имен (от Ломоносова, Хераскова и Державина до поэзии Пушкина и Лермонтова и прозы Толстого и Гаршина). Совершенно иную перспективу открывает статья «Это странное „чу!..“: О междометии чу в русской поэзии» (2006 [№ 145]). Проследив поэтическое употребление этого побудительного междометия на протяжении двух веков, Е. В. Душечкина показывает, как из приметы романтической простонародности (Жуковский) «чу!» со временем превращается в признак пародийности и постепенно из высокой словесности перемещается в литературу для детей и в сферу газетных заголовков. Следует отметить, что в этой статье Елены Владимировны, как и во многих других ее работах, отсутствует оценочно-иерархическое отношение к материалу: газетные I Э Т О С Т РА Н Н О Е « Ч У ! . . » О М Е Ж Д ОМ Е Т И И ЧУ В Р УС С КО Й П О Э З И И Речь пойдет о том самом чу, с которым все мы хорошо знакомы с детства по ряду хрестоматийных текстов: «Дорога везде чародею, / Чу! Ближе подходит седой…» (Некрасов) или «Вечер мглистый и ненастный… / Чу, не жаворонка ль глас?..» (Тютчев). Начну с цитаты из Белинского. Характеризуя реакцию читателей на балладу Жуковского «Людмила», вышедшую в свет в 1808 г., Белинский пишет: Нам раз случилось слышать от одного из людей этого поколения довольно наивный рассказ о том странном впечатлении, каким поражены были его сверстники, когда, привыкши к громким фразам, вроде: О ты, священна добродетель! — они вдруг прочли эти стихи: Вот и месяц величавой Встал над тихою дубравой; То из облака блеснет, То за облако зайдет; <…> Чу!.. полночный час звучит. По наивному рассказу, современников этой баллады особенным изумлением поразило слово чу!.. Они не знали, что им делать с этим словом, как принять его — за поэтическую красоту или литературное уродство…1 1 Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 8. С. 166–167. 184 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков Оставим в стороне вопрос о том, в какой мере это высказывание Белинского, характеризующее мнение «одного из людей» поколения Жуковского, соответствует действительности. Важно подчеркнуть другое: судя по всему, и Белинский, и читатели 1808-го, а также следующих за ним годов считали именно Жуковского «первооткрывателем» чу в русской поэзии. И действительно: то, что чу в «Людмиле» привлекло повышенное внимание и что оно стало восприниматься чем-то вроде «визитной карточки» Жуковского, несомненно. Об этом свидетельствует ряд фактов. 1. Как известно, члены общества «Арзамас», присваивавшие друг другу прозвища из баллад Жуковского, наградили прозвищем Чу Д. В. Дашкова, которое закрепилось за ним надолго. В «Арзамасских протоколах», например, содержится запись (датируемая концом января 1818 г.) по поводу отъезда Дашкова советником при русском посольстве в Турции: «Чу в Цареграде стал не Чу, а чума, и молчит»1. А Пушкин в августе 1821 г. пишет из Кишинева С. И. Тургеневу: «Кланяюсь Чу, если Чу меня помнит — а Долгорукой меня забыл»2. 2. Члены «Беседы любителей российского слова» иронизируют над чу в своих полемических в адрес «Арзамаса» произведениях. Так, А. А. Шаховской в комической опере «Урок кокеткам, или Липецкие воды» вкладывает в уста поэта Фиалкина (пародия на Жуковского) строки, в которых он, Фиалкин-Жуковский, характеризует свои баллады: «И полночь, и петух, и звон костей в гробах, / И чу!.. всё страшно в них; но милым всё приятно, / Всё восхитительно! хотя невероятно!»3 3. Чу Жуковского становится едва ли не «хрестоматийным» элементом для литераторов романтической ориентации. В. Н. Олин и В. Я. Никонов, например, используют строку из «Светланы» с этим междометием в качестве эпиграфа к газете «Колокольчик» (1831): «Чу!.. Вдали пустой звенит / 1 Арзамас и арзамасские протоколы / Предисл. Д. Благого, вводн. ст. М. С. Боровиковой-Майковой. Л., [1933]. С. 264. 2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 10. С. 30. 3 Стихотворная комедия. Комическая опера. Водевиль конца XVIII — начала века: В 2 т. Л., 1990. Т. 2. С. 120. « И М П Е Р И А Л Ь Н А Я Ф О Р М УЛ А » В Р УС С КО Й П О Э З И И Л. В. Пумпянский в статье 1940 г. «Ломоносов и немецкая школа разума» обратил внимание на особую риторическую фигуру, которую часто использовал Ломоносов в своих стихотворных произведениях. Пумпянский назвал ее «формулой протяжения России» (сделав акцент на пространственном и географическом ее аспектах), или (используя политическую терминологию) — «империальной формулой»1. Для того что- бы сразу было понятно, о какой языковой конструкции идет речь, приведем характерный пример применения «империальной формулы» в одной из од Ломоносова: «От теплых уж брегов Азийских / Вселенной часть до вод Балтийских / В объятьи вашем вся лежит»2. Об этой конструкции, которой суждено было сыграть заметную роль в русской политической и патриотической поэзии, а также в публицистической прозе, и пойдет речь в настоящей работе. Прежде чем перейти к изложению литературной истории и интерпретации «империальной формулы», мы обратим внимание на ее грамматическое строение. Обычно она оформляется двумя предлогами «от» и «до», каждый из которых употребляется с существительным в родительном падеже. Эти многозначные предлоги в ряде случаев составляют единую грамматическую пару, создающую синтаксическую 1 Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // Русская литература XVIII — начала XX века в общественно-культурном контексте. (XVIII век. Сб. 14.) Л., 1983. С. 22–23. 2 Ломоносов М. В. Избранные произведения. М.; Л., 1965. С. 72. 197 «Империальная формула» в русской поэзии схему «от чего-то до чего-то». Предлог «от» с существительным в родительном падеже в соединении с предлогом «до» и с другим существительным в родительном падеже используется при определении пространственных или временных границ чего-л.: «от Москвы до Петербурга 600 км», «От рассвета до заката с ней служить и с ней дружить…», или же в переносном смысле: «От любви до ненависти один шаг». При обозначении границ какой-либо части пространства, протяжения, расстояния и т. п. «от» обозначает первый предел, границу, а «до», соответственно, — другой предел, другую границу: «От Урала до Дуная, / До большой реки, / Колыхаясь и сверкая / Движутся полки…»1. Содержащееся, которое находится между границами, имеет векторную направленность: от одного к другому; поэтому иногда в данной конструкции вместо предлога «до» употребляется предлог «к»: «от Москвы к Петербургу», «от рассвета к закату». То же и в поэзии: «От славных вод Балтийских края / К востоку путь свой простирая…»2. В сознании, воспринимающем высказывание с конструкцией «от чего-то до чего-то», происходит движение мысли от одного предмета к другому, причем «от» указывает на источник, начало, исходный пункт движения и направление чего-л., в то время как «до» показывает пространственный или временной предел, конец. Этим значение предложной пары «от… до» отличается от значения предлога «между», указывающего на то, что находится или совершается внутри обозначенных границ, но делающего каждую из ограниченных точек равноправной и равноценной. Здесь направленность отсутствует; динамики нет. Это первое, что бы хотелось подчеркнуть в семантике данного предложного единства. Второе: казалось бы, предлоги «от» и «до» должны ограничивать собою линию — «от Москвы до Петербурга». При обозначении длины расстояния это действительно так. Но когда с помощью данных предлогов дается не величина расстояния, а какая-либо иная характеристика содержащегося между 1 Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1957. С. 71. 2 Ломоносов М. В. Избранные произведения. С. 143. В О Й Н А : О Т П А Н О РА М Н О Г О В И Д Е Н И Я К КРУПНОМУ ПЛАНУ Исследователи древнерусской литературы, начиная с работы А. С. Орлова 1902 г.1, отмечали, что, описывая сражения, авторы показывают поле боя как видимое сверху, «с высоты птичьего полета». Однако масштаб видения может быть соотнесен не только с «высотой птичьего полета», но и с гораздо более отдаленной точкой зрения, которая дает возможность охватить широчайший пласт земной поверхности, в центре которого — территория Русского государства. С этим мы встречаемся в воинских повестях, «Слове о полку Игореве», Житии Александра Невского и в других текстах. Мотивировка столь значительного увеличения масштаба обозреваемого оказывается невостребованной. Взгляд на поле брани сверху и не предполагает реалистической мотивировки. Что касается одической традиции, то в ней, как и в воинских повестях, описание поля сражения также по преимуществу представляется в позиции сверху. Однако ода пишется от первого лица. Одическое Я играет в ней важнейшую роль. Это Я эксплицитно: изображаемое дается и оценивается с его точки зрения. Военная панорама обозревается особым «поэтическим взором», а потому в этом случае требуется некоторая мотивировка взгляда сверху. И одописец ее находит. В «Хотинской оде» Ломоносова (1739) уже с первых строк говорится о том, как автор в порыве поэтического 1 Орлов А. С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902. 219 Война: от панорамного видения к крупному плану вдохновения восходит на «верьх горы высокой»1, что создает благоприятные условия для расширения горизонта за счет изменения ракурса. Поэт как бы получает возможность охватить взором всю площадь, вовлеченную в военный конфликт, а часто и гораздо большую. В первых двух строфах Ломоносов обстоятельно (досконально и изобретательно) показывает процесс достижения поэтическим Я того уровня высоты, с которого он мог бы видеть все происходящее. Достигнуть этой высоты помогает наполняющий его поэтический восторг, который и ведет на верх высокой горы. Это либо Олимп, расположенный на северных отрогах Пинда, самой крупной горной гряды Греции, либо Парнас, расположенный на юге той же гряды. Обе горы, с одной стороны, являются метафорой, мотивирующей подъем поэта на возвышенную точку обзора, а с другой — реальными горными вершинами. Взглядом с этой вершины один за другим обозреваются как мифологические, так и реальные географические ориентиры — Пинд как горная гряда, расположенная ниже точки обзора: «Не Пинд ли под ногами зрю?»2, затем леса, долина и Кастальский ключ, который «с шумом вниз с холмов стремится»3, не названный, но легко узнаваемый и как известная топографическая деталь владений Аполлона, и как одна из достопримечательностей Греции. Он находится у подножия Парнаса, а это значит, что «гора высокая» — не Олимп, а Парнас, как и в 8-й оде (1746): «На верьх Парнасских гор прекрасный / Стремится мысленный мой взор»4. С Парнаса, этой условно-поэтической точки обзора и одновременно реальной горной вершины, поэт обозревает огромные пространства и главное — поле битвы. Он видит, как «далече дым в полях курится», как за холмами, «где паляща хлябь / Дым, пепел, пламень, смерть рыгает», как земля «как понт трясется»5 и т. д. В поле зрения поэтического Я 1 Ломоносов М. В. Избранные произведения. М.; Л., 1965. С. 63. 2 Там же. 3 Там же. 4 Там же. С. 110. 5 Там же. С. 63–65. II. XVIII век ОДИЧЕСКАЯ ТОПИКА ЛОМОНОСОВА (ГОРЫ) Мир ломоносовских од невообразим или, по крайней мере, трудно вообразим. Л. В. Пумпянский назвал поэзию Ломоносова «бредом» («пророчески восторженный бред о судьбах государств и тронов»1). Этот «бред» явился результатом размышлений Ломоносова об искусстве красноречия. Ю. Н. Тынянов в известной статье об оде отметил, что если в первой редакции «Риторики» (1744 г.) Ломоносов говорит, что материю надо изображать так, чтобы слушателей и читателей «удостоверить», то во второй редакции (1748 г.) говорится не об «удостоверении», а о «преклонении»: «убедительности красноречия противопоставлена его „влиятельность“»2. Результатом этого стремления к тому, чтобы «преклонить» слушателя, и явился поэтический ломоносовский «бред». Но этот бред (как, впрочем, и всякий другой) имеет свою логику. Будучи почти невообразимым, он все же представим, хотя и с большим трудом, что знает каждый, внимательно читавший оды Ломоносова. Вряд ли слушатели од могли зрительно представить и проследить движение создаваемых Ломоносовым картин и смену кадров, но вдумчивое чтение позволяет увидеть в одах и определенную логику, и определенную систему, и даже целостность на первый взгляд бессвязного их мира3. 1 Пумпянский Л. В. К истории русского классицизма (Поэтика Ломоносова) // Контекст, 1982: Литературно-теоретические исследования. М., 1983. С. 313. 2 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 229. 3 См.: Погосян Е. А. К проблеме поэтической символики панегирической поэзии Ломоносова // Ученые записки ТГУ. Вып. 936: Труды по знаковым 233 Одическая топика Ломоносова (горы) Целостность этого мира достигается единой (и вполне конкретной) точкой зрения — точкой зрения поэта, силой вдохновения вознесенного на гору (Парнас). Творя, поэт всегда там — «На верьх Олимпа вознесен!»1: «Восторг внезапный ум пленил, / Ведет на верьх горы высокой…» (63); «На верьх Парнасских гор прекрасный / Стремится мысленный мой взор…» (110). Тема спускания и восхождения на Парнас шутливо обыгрывается в «Письме о пользе стекла»: «Нередко я для той (пользы. — Е. Д.) / С Парнасских гор спускаюсь; / И ныне от нее на верьх их возвращаюсь…» (251). Одна из вершин горного массива в Фокиде, Парнас здесь — поэтическая условность: место, приводящее поэта в состояние вдохновения. Он дает поэту точку зрения с бесконечным пространственным охватом. Достигнув этой высоты («верьха» Парнасских гор), поэт обозревает мир единым взглядом. Он получает невиданные возможности для обзора: «Не Пинд ли под ногами зрю?» (63). Представить себе, что Пинд виден с Парнасских гор, еще можно, но поэт видит гораздо дальше: «Чрез степь и горы взор простри / И дух свой к тем странам впери…» (63). В частности, в «Хотинской оде» он наблюдает с Парнаса то, что делается под Хотином — как «тьмы татар» «стремглав без душ валятся» (64), и многое другое2. Благодаря этой, возвышенной почти до бесконечности и вместе с тем условной точке зрения, поэт охватывает взором огромные пространства: «С верьхов цветущего Парнаса» (168) он видит и стремящийся с холмов ключ, и вьющиеся системам. [Сб.] 25: Семиотика и история. Тарту, 1992. С. 64–78.). Здесь дана попытка описания целостной картины мира од Ломоносова, отражающей его политические и философские представления. 1 Ломоносов М. В. Избранные произведения. М.; Л., 1965. С. 135; далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках. 2 Высказывалось мнение, что в «Хотинской оде» наблюдается смешение локализованного пространства с мифологическим (см.: Панов С. И., Ранчин А. М. Торжественная ода и похвальное слово Ломоносова: общее и особенное в поэтике // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 179). Эту точку зрения трудно оспорить, однако у Ломоносова чисто риторические приемы его стиля («парения») обычно последовательно работают на создание целостного одического пространства. См. также: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1959. Т. 8. С. 876 (Примеч.). П О Э М А Н . А . Л Ь В О ВА « Р УС С К И Й 1 7 9 1 Г ОД » Ж А Н Р, Т РА Д И Ц И Я , Н О ВАТ О Р С Т В О В последние годы заметно оживился научный интерес к Н. А. Львову. Помимо тома его «Избранных сочинений», подготовленного К. Ю. Лаппо-Данилевским (1994)1, Тверским университетом под редакцией М. В. Строганова выпущено пять посвященных Львову сборников «Гений вкуса» (очень качественных и содержательных)2, роскошная книга Е. Г. Милюгиной, в основу которой положена ее докторская диссертация «Н. А. Львов. Художественный эксперимент в русской культуре последней трети XVIII века»3, и ряд других. Настоящая статья отчасти является продолжением (или развитием) моих работ, посвященных «календарной» словесности и, в частности, персонифицированным 1 См.: Львов Н. А. Избранные сочинения / Предисл. Д. С. Лихачева. Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. К. Ю. Лаппо-Данилевского. Кёльн; Веймар; Вена; СПб., 1994. 2 См.: Гений вкуса: Материалы науч. конф., посвященные творчеству Н. А. Львова. Тверь, 2001; Гений вкуса: Н. А. Львов: Материалы и исследования. Сб. 2. Тверь, 2001; Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования. Сб. 3. Тверь, 2003; Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования. Сб. 4. Тверь, 2005; Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Гений вкуса: Н. А. Львов. Итоги и проблемы изучения. Тверь, 2008. 3 См.: Милюгина Е. Г. Н. А. Львов. Художественный эксперимент в русской культуре последней трети XVIII века: Дис. докт. филол. наук. Великий Новгород, 2009; Она же. Обгоняющий время: Николай Александрович Львов: Поэт. Архитектор. Искусствовед. Историк Москвы. М., 2009. См. также: Лямина Е., Пастернак Е. 200 лет назад была напечатана поэма Николая Александровича Львова «Русский 1971 год» // Памятные книжные даты. 1991. М., 1991. С. 113–118. 243 Поэма Н. А. Львова «Русский 1791 год» и антропоморфизированным образам времен года1. В ней делается попытка толкования одного из (как почти всегда у Львова, необычных и даже эксцентричных) текстов, чаще всего называемого шутливой поэмой. Я имею в виду «Русский 1791 год». Исследований, посвященных этому произведению, совсем немного: в 1971 году в материалах XXIV Герценовских чтений небольшую заметку о нем напечатал В. А. Западов2; ей уделил внимание в своей книге, опубликовал и откомментировал К. Ю. Лаппо-Данилевский; свое видение этого произведения дала и Е. Г. Милютина. Однако в целом, как мне представляется, данный текст Львова остается осмысленным далеко не полностью. Львов напечатал это произведение в 1791 году отдельным изданием, представляющим собой брошюру в 25 страниц. На титульном листе стоит название «Русский 1791 год». На нем же — виньетка «Льво. Нико. 1 апреля 1791 года». Первая часть виньетки, как видим, содержит слегка зашифрованное имя автора (Льво. Нико., то есть Львов Николай). Текст начинается с написанного разностопным ямбом посвящения некой «милостивой государыне», в которой без труда угадывается жена Львова Мария Алексеевна. Непосредственно после посвящения следует второе название «Зима» и довольно обширный текст: 402 стихотворные строки четырехстопного хорея. В конце брошюры поставлена другая, в отличие от виньетки, дата — «11 декабря 1791 г.». Тираж был мизерный, и на настоящий момент сохранился единственный экземпляр, содержащийся в РГБ. Сведений о непосредственной реакции на это издание друзей и современников Львова не сохранилось. Через пять лет, в 1796 году, в журнале «Муза» без подписи, с рядом разночтений и пропуском нескольких стихов была перепечатана большая часть этого 1 См:. Душечкина Е. В. Антропоморфизация и персонификация времен года в окказиональной поэзии XVIII века // Окказиональная литература в контексте праздничной культуры России XVIII века. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2010. 2 См.: Западов В. А. Поэма Н. А. Львова «Зима» // XXIV Герценовские чтения: Филологические науки: Краткое содержание докладов. 23 марта — 23 апреля 1971 г. Л., 1971. С. 55–57. АНТРОПОМОРФИЗАЦИЯ И ПЕР С ОНИФИКА ЦИЯ ВРЕМЕН ГОДА В О К К А З И О Н А Л Ь Н О Й П О Э З И И XVIII В Е К А С примерами персонификации и антропоморфизации времен года современный читатель встречается достаточно часто. Использование этого тропа, являющегося перенесением на понятие или явление признаков одушевленности в применении к тому или иному годовому сезону, в настоящее время в поэзии обычное явление: «…и вот сама / Идет волшебница зима», «И рады мы / Проказам матушки Зимы» (Пушкин) или «Эта белая шубейка / Всем знакома, чародейка, — / Матушка-зима» (Л. Чарская) и пр. Однако вопрос о персонификации времени, в том числе и времен года, дней недели, времени суток не так уж элементарен. Он связан не только с проблемами поэтики (в частности, с особенностями тропа персонификации и его образным потенциалом), но и с достаточно сложными мировоззренческими проблемами, касающимися концепций времени, свойственным той или иной культуре1. Для начала в качестве весьма показательного примера обращусь к письму князя Андрея Курбского, адресованному одному из представителей православной интеллигенции 1 См., например: Амосова С. Н. Образы персонифицированных дней недели у восточных славян // Календарно-хронологическая культура и проблемы ее изучения: К 870-летию «Учения» Кирика Новгородца. Материалы научной конференции. М.: РГГУ, 2006. С. 79–80; Пчелов Е. В. Время в пространстве русской культуры // Там же. С. 71–76. 253 Антропоморфизация и персонификация времен года Речи Посполитой пану Андрею Древинскому, написанному в начале 1576 года1. Это письмо (или «цыдула», как называет ее Курбский) было спровоцировано письмом пана Древинского, в котором он поздравлял Курбского с Новым годом. Курбский в это время все еще продолжал участвовать в полемике по церковным вопросам и занимался разоблачениями неправедных воззрений своих адресатов. Поэтому неудивителен не только гневный, но и дидактический тон его ответного письма. Оно написано в форме суровой отповеди и содержит обвинения своего адресата в грехе язычества. Для православного сознания, яростным поборником которого оставался Курбский, поздравление с Новым годом являлось фактом олицетворения времени, бездушного по своей природе. «Сицевые глумления и ругания», то есть поздравления с Новым годом, по словам Курбского, не мог написать истинный христианин, но разве что некий «прегрубейший варвар», поскольку время — это «бездушная тварь», «сотворение не токмо не чювственное, но и бездушное». Годы и время по повелению Бога только служат человеку; в них Бог не вложил тех сил, которые могли бы способствовать сохранению человеку здоровья. Потому и поздравление с Новым годом недопустимо для истинного христианина. Курбский велел Древинскому впредь не срамить себя высказыванием пожеланий, которые противоречат здравому смыслу, а вместо «языческого» праздника Нового года требовал поздравлений с христианскими праздниками, такими как Рождество Христово, Богоявление и др.2 Решение о едином новогодии, согласно которому церковный и гражданский год начинался 1 сентября, было принято на церковном соборе 1492 года. Но в XVI веке день этот не почитался за праздник с присущими любому празднику атрибутами и обрядностью, а значит, и поздравление с этим 1 См.: Андрей Курбский. Цыдула Андрея Курбского до пана Древинского писана // Сочинения князя Курбского. Т. 1. Русская историческая библиотека. СПб., 1914. Т. 31. С. 459–460. 2 Там же. III. Тютчев « С Т Р О ГА Я У Т Е Х А С О З Е Р Ц А Н Ь Я » З Р Е Н И Е И П Р О С Т РА Н С Т В О В П О Э З И И Т Ю Т Ч Е ВА Поэта око, в светлом исступленье, Круговращаясь, блещет и скользит На землю с неба, на небо с земли…1 Зрительное восприятие мира преобладает у Тютчева над другими формами восприятия, а орган зрения («глаз», «око», «зеницы», «вежды») и его деятельное состояние (устремленность на что-либо — «взгляд», «взор») становятся едва ли не обязательными атрибутами стихотворений с пространственными характеристиками: («Взор постепенно из долины, / Подъемлясь, всходит к высотам / И видит на краю вершины / Круглообразный светлый храм» — I, 67 и мн. др.), Активизация визуального момента поддерживается частыми повелительными конструкциями-призывами («Смотрите, полоса видна…» — I, 202; «Смотри, как роща зеленеет…» — I, 171; «Смотрите, на каком просторе…» — II, 150), вопросами («Друг мой милый, видишь ли меня?» — I, 203), указаниями на процесс смотрения («Глядел я, стоя над Невой…» — I, 101; «Гляжу с участьем умиленным…» — I, 128). Способностью смотреть и видеть Тютчев наделяет самые различные предметы и явления — небесный свод, безумие, реку, ночь, Альпы, замки, достославности, звезды и т. д. И это не просто олицетворение или одушевление: это вечный молчаливый диалог «взглядов», «взоров» — общение, в которое втянуты 1 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. / Изд. подгот. К. В. Пигарев. М.: Наука, 1966. Т. II. С. 104. Далее ссылки на это издание даются в тексте, римская цифра — том, арабская — страница. Курсив везде мой. — Е. Д. 266 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков все явления мироздания («Небесный свод, горящий славой звездной, / Таинственно глядит из глубины…» — I, 29; «Мой детский возраст смотрит на меня» — I, 107; «Много в озеро глядится / Достославностей былых» — I, 208; «Замки рыцарей глядели / С сладким ужасом на них» — I, 68). Следствием такой способности к «смотрению» становится разделение мира и предметов, заполняющих его, на «зримые» и «незримые» («Все зримое опять покроют воды…» — I, 22; «В эфире чистом и незримом» — I, 79), в зависимости от того, доступно или не доступно пространство и все, что ему принадлежит, зрительному восприятию («Мотылька полет незримый / Слышен в воздухе ночном…» — I, 75; «Когда незрима, неслышна, / Роса ложится на цветы…» — I, 186) Однако существует высшее или глубинное зрение, которое дается далеко не каждому. Способность к такому зрению проявляется в особом действии, обозначаемом глаголом «зреть» — видеть далее или глубже физической видимости, проникать взором сквозь «оболочку», «завесу», «покрывало», «дымку», «туман», отделяющие видимое всем от видимого (чуемого) избранными («Не раз под оболочкой зримой / Ты самое ее узрел…» — I, 189; «Лишь сердцем чистые, те узрят Бога!» — I, 151; «Сокрыт предел твой и начало / От слабых смертного очей!..» — II, 7). Та же возможность видеть запредельное пространство («горний выспренный предел» — I, 122); дается в редких, исключительных случаях (сны, видения) («Мы видим: о голубого своду / Нездешним светом веет нам…» — I, 181; «Лелеет твой всезрящий сон…» — I, 26). Высшее видение перестает быть физической способностью к зрению, становясь чутьем («Он чует над своей главою / Звезду в незримой высоте…» — I, 108; «Но силу их мы чуем…» — I, 173), и не только доступно слепым, незрячим, но порою и требует физической слепоты («Иным достался от природы / Инстинкт пророчески-слепой…» — I, 189). Так простое «смотрение» заменяется «воззрением» («еще одно воззренье…» — II, 87), а настоящими слепцами становятся просто смотрящие, но не «зрящие» («Они не видят и не слышат, / Живут в сем мире, как впотьмах…» — I, 81). Отсюда у Тютчева ироническая тема очков и близорукости («Есть С ТИХОТВ ОРЕНИЕ Ф. И. ТЮТЧЕВА « Е С Т Ь В О С Е Н И П Е Р В О Н АЧ А Л Ь Н О Й … » 1 Есть в осени первоначальной 2 Короткая, но дивная пора — 3 Весь день стоит как бы хрустальный, 4 И лучезарны вечера… 5 Где бодрый серп гулял и падал колос, 6 Теперь уж пусто все — простор везде, — 7 Лишь паутины тонкий волос 8 Блестит на праздной борозде. 9 Пустеет воздух, птиц не слышно боле, 10 Но далеко еще до первых зимних бурь — 11 И льется чистая и теплая лазурь 12 На отдыхающее поле… Стихотворение это — одно из самых популярных, поистине хрестоматийных, тютчевских стихотворений. Создано оно было в зрелом возрасте (Тютчеву было уже 54 года); в последнем автографе перед текстом стоит дата на французском языке, поставленная женой поэта Эрн. Ф. Тютчевой — «22 августа 1857», по которой оно и датируется1. Впервые оно было напечатано в «Русской библиотеке» в 1858 г. Сочинено по пути из Овстуга в Москву; на первом автографе дочерью поэта сделано примечание: «Написано в коляске на третий день нашего путешествия. 22 августа» (по новому стилю — 3 сентября). Это действительно — первоначальная 1 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. I. С. 411. 269 Стихотворение Ф. И. Тютчева «Есть в осени первоначальной…» осень, самое начало ее. «Есть в осени первоначальной…», тем самым, возникает в процессе трехдневных наблюдений поэта над приметами первоначальной осени. Стихотворение это, как и подавляющее большинство тютчевских текстов, не имеет заглавия. Из 192 произведений, вошедших в «первый том основной оригинальной лирики Тютчева»1, 121 не озаглавлено, причем озаглавленные тексты в основном относятся к первому периоду творчества: до 1834 г. из 41 стихотворения 31 озаглавлено и только 10 не имеют заглавия. «Значимость заглавия в поэзии настолько велика, что само по себе его отсутствие становится поэтически значимым», — пишет Е. В. Джанджакова2. Видимо, эта особенность тютчевской лирики объясняется той ее фрагментарностью, о которой в свое время писал Ю. Н. Тынянов3. Весь корпус стихотворных произведений поэта представляет собой своеобразный лирический дневник. Рассматриваемое нами стихотворение вошло в историю русской стиховой культуры по первой строке: «Есть в осени первоначальной…». Зачин его характерен для Тютчева. Конструкция «есть что-то в чем-то» не раз встречается в началах его стихотворений: «Есть в осени первоначальной…»; «Есть в светлости осенних вечеров…»; «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья…»; «Есть и в моем страдальческом застое…»; иногда «есть» переходит внутрь стихотворной строки или же в начало следующей: «В разлуке есть высокое значенье…»; «Так, в жизни есть мгновенья…»; «Певучесть есть в морских волнах…»; «Ночной порой в пустыне городской / Есть час один…». Иногда же эта конструкция несколько видоизменяется: в чем есть что-то не отмечается: «Есть близнецы для земнородных…»; «Есть много мелких, безымянных…»; «Две силы есть, две роковые силы…»; «У музы есть различные пристрастья…». Б. М. Эйхенбаум пишет о тютчевских конструкциях подобного рода: 1 Там же. 2 Джанджакова Е. В. О поэтике заглавий // Лингвистика и поэтика. М., 1979. С. 208. 3 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 42. С ТИХОТВ ОРЕНИЕ Ф. И. ТЮТЧЕВА «НЕ ОСТЫВШАЯ ОТ ЗНОЮ…» *** Не остывшая от зною, Ночь июльская блистала… И над тусклою землею Небо, полное грозою, Все в зарницах трепетало… Словно тяжкие ресницы Подымались над землею, И сквозь беглые зарницы Чьи-то грозные зеницы Загоралися порою… Стихотворение Ф. И. Тютчева «Не остывшая от зною…» впервые было напечатано в сборнике «Раут на 1852 год» под названием «Ночь в дороге»1. Вторая его публикация в «Современнике» за 1854 г. снабжена заглавием «14 июля, в ночь»2. В первых публикациях стихотворение не датируется. Единственный его автограф также не датирован, но поскольку он находится на одном листе с переводом из Гете «Ты знаешь край…», сделанном не позднее 27 октября 1851 г.3, стихотворение обычно датируют этим годом и предполагают, что оно было написано по дороге из Москвы в Петербург в ночь на 14 июля. В рецензии на «Раут», принадлежащей Н. А. Некрасову, «Не остывшая от зною…» называется «лучшей 1 Раут на 1852 год. М., 1852. С. 201. 2 Современник. 1854. Т. 43. С. 48. 3 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. I. С. 364. 280 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков из четырех небольших пьес г. Тютчева, помещенных в „Рауте“», а о Тютчеве говорится, что он «принадлежит к очень небольшому числу истинных русских поэтов1 (курсив Некрасова. — Е. Д.). Это был уже второй отклик Некрасова на поэзию Тютчева. В первом, появившемся двумя годами раньше, Некрасов относит стихи Тютчева к «блестящим явлениям в области русской поэзии»2, а главными чертами его таланта называет «любовь к природе, сочувствие к ней, полное понимание ее и уменье воспроизводить ее многообразные явления»3. Началась недолгая прижизненная популярность поэта, совпавшая с новым периодом творческой активности. В это время и было написано стихотворение «Не остывшая от зною…». С той поры оно не только входит в состав сборников поэтических произведений Тютчева4, но и на долгие годы остается тем, что называется хрестоматийным текстом. Когда из десятков стихотворений поэта избирается несколько, по мнению составителя, лучших образцов для хрестоматий и антологий, то «Не остывшая от зною…» неизменно оказывается в их числе. Уже в 1863 г. оно было включено в «Русскую хрестоматию» для высших классов средних учебных заведений5, в 1867 г. оно вошло в «Сборник стихотворений русских поэтов для юношества»6, а в 1871 г. в составе семнадцати тютчевских стихотворений публикуется в «Хрестоматии для всех», адресованной широкому кругу русских читателей7. В 1878 г. выходит первое издание знаменитой гимназической хрестоматии, составленной Л. И. Поливановым, известным русским педагогом и литературоведом, основателем и директором 1 Современник. 1852. Т. 32. С. 77; Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 12 т. М., 1950. Т. 9. С. 664. 2 Некрасов Н. А. Русские второстепенные поэты // Современник. 1850. Т. 19. С. 42–74; Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 12 т. М., 1950. Т. 9. С. 205. 3 Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 12 т. М., 1950. Т. 9. С. 213. 4 См.: Тютчев Ф. И. Стихотворения. СПб., 1854; Тютчев Ф. И. Стихотворения. М., 1868. 5 Русская хрестоматия: Для высших классов средних учебных заведений / Сост. А. Филонов. СПб., 1863, т. 2. Лирическая поэзия. С. 426. 6 Сборник стихотворений русских поэтов для юношества. М., 1867. С. 627. 7 Хрестоматия для всех: Русские поэты в биографиях и образцах / Сост. Н. В. Гербель. СПб., 1873. С. 348. «ЕСТЬ И В МОЕМ С Т РА Д А Л ЬЧ Е С К О М З А С Т О Е … » О П Р И Р ОД Е ОД Н О Г О Т Ю Т Ч Е В С КО Г О З АЧ И Н А Настоящая работа опирается на результаты исследований, посвященных поэтике начала художественного текста: В. Чудовского, как кажется, впервые указавшего на факт максимальной информативности первого стиха1; Е. Орлова, представившего обстоятельный анализ первой фразы прозаического текста2; В. С. Баевского, выдвинувшего тезис о наиболее полном отражении в первой строке всех структурных уровней стихотворения3, и в особенности — Н. А. Веселовой, рассмотревшей дополнительную функцию первого стиха неозаглавленных стихотворных текстов, где его значение возрастает за счет того, что он принимает на себя роль заглавия4. Повышенность семантической нагрузки, падающей на первый стих, не вызывает сомнений: им задается ритм, интонация, тема; им же в значительной мере предопределяется смысл всего стихотворения (отсюда особые «муки творчества» в поисках начального стиха). Немалое значение имеет 1 Чудовский В. Несколько мыслей к возможному учению о стихе // Аполлон. 1915. № 8–9. С. 69. 2 Орлов Е. Феномен первой фразы // Материалы XXVI науч. студенческой конф.: Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971. С. 92–94. 3 Баевский В. С. Стих русской советской поэзии: Пособие для слушателей спецкурса. Смоленск. 1972. С. 22–36. 4 Веселова Н. А. Заглавие литературно-художественного текста: Онтология и поэтика: Автореф. канд. дис. Тверь. 1998. С. 7. 296 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков первый стих и в мнемонической практике: не вспомнив его, бывает трудно восстановить в памяти остальные строки стихотворения: он играет роль камертона, задающего тональность, на которую настраивается слух, создавая мнемоническую инерцию. Нередко именно (и только) первым стихом ограничивается «коллективная память» о стихотворении; в таких случаях он как бы замещает собою весь текст. Неудивительно поэтому, что первая стихотворная строка чаще других превращается в ходячую цитату: «Хороши весной в саду цветочки»; «Ты жива еще, моя старушка?»; «Ночь, улица, фонарь, аптека»; «Где твои семнадцать лет?»; «Кто стучится в дверь ко мне?»; «Я изучил науку расставанья»; «Каким ты был, таким остался»; «Не слышны в саду даже шорохи»; «Наша служба и опасна и трудна», «Со мною вот что происходит» и многие другие. Все сказанное о начальном стихе находит подтверждение в поэзии Тютчева. В этом аспекте тютчевские зачины едва ли не самые репрезентативные, что, видимо, объясняется рядом причин: во-первых, философичностью и риторичностью его стихотворений, неизбежно приводящих к особой маркированности начала и конца; во-вторых (как следствие первого), преобладанием двухчастных композиций, первая часть которых представляет собой постановку проблемы, введение темы или констатацию наличия в мироздании обсуждаемого далее явления; в-третьих, преимущественным отсутствием названий стихотворений, отчего первые стихи вынужденно принимают на себя номинативную функцию, привлекая повышенное внимание и потому легче сохраняясь в памяти. Предметом рассмотрения настоящей заметки являются начальные фразы тютчевских стихотворений с предикативом наличия «есть»1. В поэтическом наследии Тютчева такие зачины встречаются 14 раз. В половине случаев предикатив наличия «есть» стоит в начале стиха, а значит и в начале всего стихотворения: «Есть некий час, в ночи, всемирного 1 См.: Исаченко А. В. Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким: Морфология. Изд. 2-е. Братислава, 1965. Т. 1. С. 294. О С УД Ь Б Е « П О Э Т И Ч Е С КО Й К Л И М АТ О Л О Г И И » Т Ю Т Ч Е В А На последних страницах газет, в правом нижнем углу, рядом с рубрикой «Прогноз погоды», давно вошедшей в практику средств массовой информации1, часто публикуются заметки о сезонном состоянии природы. Эти заметки содержат описание как экстраординарных (как говорят метеорологи — непериодических) изменений погоды и природных явлений (ураганы, бури, снежные заносы и пр.2), так и самых обычных, ежегодно повторяющихся и ничем не примечательных фактов — вскрытия и замерзания рек, весеннего прилета и осеннего отлета птиц, весеннего пробуждения природы и осеннего листопада и т. п. Такого рода тексты образуют особый газетный жанр, который имеет свою, легко узнаваемую, поэтику — названия, перифразы, сравнения, риторические обороты3. 1 Обзоры и бюллетени погоды впервые начали печататься в 1880-х гг. в «Метеорологическом вестнике» и в «Летописях Главной физической обсерватории». 2 Напомним привычные советскому читателю газетные заголовки: «Жара в Ливане», «Наводнение в Танзании», «Разрушительный ураган в Западном Пакистане». 3 Приведем несколько характерных примеров: Г. Гунн в заметке «Дождь в березовом лесу» цитирует стихотворение Тютчева «Не то, что мните вы, природа…» (Известия. 1965. 1 июля. С. 6); Г. Сидоров, автор заметки «Румянец осени», пишет об осине: «Самым ярким румянцем загорится она в пору „пышного природы увяданья“» (Сельская жизнь. 1968. 1 октября); член Московского общества естествоиспытателей природы Ф. Смирнов называет свою заметку, помещенную в рубрике «Заметки фенолога», «А воздух уж весною дышит…» («Сельская жизнь. 1968. 28 марта); С. Штейнгруд озаглавливает статью об осени «Очей очарованье…» (Ленинская смена (Алма-Ата). 1973. 1 сентября). 302 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков Одной из особенностей этого жанра является использование цитат из стихотворений известных русских поэтов. Недостатка в подобном материале авторы заметок явно не испытывают: русская поэзия, столь богатая «сезонными» текстами, с лихвой обеспечивает их подходящими строками. Поиск нужных цитат не требует даже обращения к книге — вполне достаточно бывает порыться в памяти для того, чтобы найти подходящее высказывание: «Уж небо осенью дышало…», «Мороз и солнце! День чудесный!», «Дохнул осенний хлад…», «Гонимы вешними лучами…», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Что ты рано в гости, осень, к нам пришла…», «Травка зеленеет, солнышко блестит…» и т. д., и т. п. Этот ряд без труда может быть продолжен — каждый сезон, каждое атмосферное явление, каждый климатический элемент умеренного пояса оказался обеспеченным удачной поэтической строкой. Зима, весна, лето, осень, дождь, снег, туман, роса, ветер, гроза, зарницы, радуга, пробуждение природы от периода покоя, облиствение и осеннее расцвечивание листьев, зимняя спячка животных и пробуждение от нее, гнездование птиц — не перечислить всего того, что можно найти в русской «поэтической климатологии». Начало этой области поэзии положили авторы второй половины XVIII в. (Державин, Муравьев, Нелединский-Мелецкий, Карамзин); в творчестве поэтов следующих десятилетий она получила блестящее развитие1. В настоящей заметке речь пойдет об использовании метеорологами (объектом исследования которых является погода) и фенологами (изучающими сезонные изменения органической природы) стихотворений Тютчева. Ходовой «цитатный фонд» тютчевского поэтического наследия очень широк. Неоднократно отмечавшиеся риторичность, обобщенность и универсальность его стихотворных формулировок как нельзя лучше подходят для разных форм цитирования 1 Хотя начало систематическим наблюдениям климата было положено еще при Петре I, успешные и планомерные исследования в этой области стали проводиться только с середины XIX в., со времени создания в 1849 г. Главной физической обсерватории: исходя из этого, можно сказать, что «поэтическая климатология» возникла ранее климатологии научной. ИГРЫ С ТЮТЧЕВЫМ В С ТИХОТВ ОРНОМ ЦИКЛЕ НИНЫ БЕРБЕР ОВОЙ «ВЕТРЕНАЯ ГЕБА» Т Е Х Н И К А Ц И ТА Ц И И В настоящей статье речь пойдет о созданном в 1970-х гг. стихотворном цикле Нины Берберовой «Ветреная Геба». Цикл состоит из одиннадцати стихотворений, каждое из которых включает в себя одну или несколько реминисценций из произведений Тютчева. Целью работы является не столько выявление использованных Берберовой тютчевских строк (что не составляет большого труда), сколько разгадка той функции, которую играют эти строки в новом контексте — в контексте отдельных стихотворений берберовского цикла и во всем цикле в целом. Прежде всего, напомню о том, что относительно небольшому стихотворному наследию Тютчева суждено было сыграть в русской поэзии XX в. существенную роль. Прижизненная известность Тютчева как поэта была не столь уж велика. Пик его популярности пришелся на середину 1850-х гг., когда силами Некрасова был выпущен первый (и оказавшийся предпоследним прижизненным) сборник стихотворений Тютчева, которому в это время было уже 54 года1. Второй сборник, изданный в 1868 г., за несколько лет до смерти поэта, почти не имел читательского резонанса. Однако уже к концу XIX в. оформляющиеся течения русского модернизма начинают обращаться к творчеству Тютчева, ощущая (и нередко 1 См: Осповат А. Л. «Как слово наше отзовется…»: О первом сборнике Ф. И. Тютчева. М., 1980. 311 Игры с Тютчевым в стихотворном цикле Нины Берберовой называя) его своим предтечей. Поэтическое наследие Тютчева оказалось обладающим свойствами, как бы провоцирующими использование поэтами новых направлений его образов. Этот вопрос неоднократно освещался в литературе, начиная со вступительной статьи Брюсова к «Полному собранию сочинений Ф. И. Тютчева», вышедшему в 1911 г.1, и потому подробно останавливаться на нем нет необходимости. Отмечу только, что тютчевские образы не раз использовались в качестве названий стихотворных сборников («Громокипящий кубок» Игоря Северянина (1913) или «Демоны глухонемые» М. Волошина (1919)); строки из стихотворений Тютчева часто служили эпиграфами (например, эпиграф «Есть некий час…» к стихотворению Цветаевой 1921 г. из цикла «Ученик»); они непосредственно включались в ткань поэтических текстов и т. д. и т. п. Различного рода манипуляции со строками и образами Тютчева характерны для многих поэтов XX в. (Брюсов, Цветаева, Мандельштам, Блок и др.). К числу этих поэтов может быть причислена и Нина Берберова. Тема «Тютчев в русской поэзии XX в.» в ряде аспектов разработана основательно; в других — она еще даже не затронута. Это касается, в частности, поэтического наследия Берберовой. Воспоминания Берберовой донесли до нас сведения о рано возникшем у нее интересе к творчеству Тютчева. Будучи гимназисткой, она, наряду с О. Уайльдом, Ш. Бодлером, К. Гамсуном, Ф. Ницше, И. Анненским и др., «читала с подружкой» и Тютчева. Являясь студенткой Зубовского института, она слушала о Тютчеве лекции Ю. Тынянова. Она интересовалась манерой Тютчева читать свои стихи («пел и Тютчев, по словам Полонского»), она говорила о нем с друзьями-поэтами2. Этот интерес к Тютчеву, сохранявшийся 1 «Только в конце XIX века нашлись у Тютчева истинные последователи, которые восприняли его заветы и попытались приблизиться к совершенству им созданных образцов» (Брюсов В. Я. Ф. И. Тютчев. Смысл его творчества // Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 208). 2 Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М., 1999. С. 90, 158, 99, 317. См. также в некрологе Ходасевичу: «Он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее „жестоких“ стихов Тютчева…» (Берберова Н. Памяти Ходасевича // Современные записки. 1969. № 69. С. 260). IV. Лесков И З О П Ы ТА О Б РА Б О Т К И Н . С . Л Е С К О В Ы М НА Р ОДНЫХ ЛЕГЕНД 17 декабря 1880 г. Н. С. Лесков писал И. С. Аксакову как издателю газеты «Русь» (1880–1886): А то еще вот что: гоню всемерно спешно рождественский рассказ для Суворина и 20–21 сдам; а затем, если хотите, могу написать и прислать Вам к Новому году тоже маленький же рассказ (сибирское предание) «Как Христос на Рождество к мужику в гости зашел». Это могу сделать скоро и не боюсь разномыслия1. Лесков явно хотел, чтобы его рассказ, получивший название «Христос в гостях у мужика», был опубликован на Рождество. Однако он был напечатан не в самый день Рождества, а двумя неделями позже: 6 января 1881 г., и не в газете «Русь» (1880–1886), а в первом номере «Журнала для детей» «Игрушечка». Лесков сопроводил его подзаголовком «Рождественский рассказ» и посвятил «христианским детям». По- этому обычно считается, что адресатом этого текста являются дети, что это рассказ для детей. Однако необходимо помнить, что «христианские дети» — понятие более широкое, чем просто дети христианского вероисповедания или дети из христианских семей, воспитанные в христианской вере, это выражение понималось в значении «истинные христиане вообще», «Христовы дети», ибо все верующие во Христа являются Его искупленными детьми. 1 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. Х. С. 475. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте статьи в круглых скобках с указанием тома римскими цифрами и страницы арабскими цифрами. 324 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков В том же 1881 г. этот рассказ был включен в состав сборника Лескова «Русская рознь» (СПб., 1881. С. 213–227). Впоследствии он неоднократно (по меньшей мере пять раз) переиздавался в массовых изданиях для народа, детей и солдат (1885, 1886, 1891, 1893, 1894 гг.), причем издание 1891 г. сначала было подвергнуто цензурному запрету, о чем Лесков сообщил Л. Толстому в письме от 8 января 1891 г. (XI, 475) (что именно вызвало внимание цензуры, неизвестно). Рассказ «Христос в гостях у мужика» вошел и в «Собрание сочинений» Лескова 1890 г. Таким образом, к концу XIX века он был достаточно хорошо известен широкому читателю. После революции рассказ «Христос в гостях у мужика» ни разу не переиздавался вплоть до 1990-х гг., когда, по вполне понятным причинам, интерес к нему возрос настолько, что он не только многократно печатался и отдельно, и в сборниках рождественских (и не только рождественских) рассказов, но и был включен в школьную программу (в составе текстов по внеклассному чтению). В печати и в интернете начали появляться методические разработки уроков, посвященных этому рассказу (из них наибольшего внимания заслуживает разработка Н. Н. Старыгиной в книге-пособии для учителя1). Стали выходить и исследовательские статьи, посвященные этому рассказу и его месту в детской и взрослой литературе, его жанровой природе как рождественского рассказа, народного рассказа, народной легенды и пр.2 1 См.: Старыгина Н. Н. Святочный рассказ Н. С. Лескова «Христос в гостях у мужика» (VI класс) // Старыгина Н. Н. Открытый урок по литературе (Материалы, конспекты, планы): Пособие для учителя. М., 1997. С. 8–16. 2 См., например: Старыгина Н. Н. Святочный рассказ Н. С. Лескова «Христос в гостях у мужика» // Литература в школе. 1992. № 5–6. С. 173–180; Зенкевич С. И. Рождественский рассказ у Н. С. Лескова и Ф. М. Достоевского («Христос в гостях у мужика» и «Мальчик у Христа на елке») // От Ермолая-Еразма до Михаила Булгакова: Статьи о русской литературе. СПб., 1997. С. 52–59; Кретова А. А. Христианские заповеди в святочных рассказах Н. С. Лескова «Христос в гостях у мужика», «Под Рождество обидели» // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 471–479; Кутафина Ю. Н. Святочный рассказ Н. С. Лескова «Христос в гостях у мужика» в детском чтении // Мировая словесность для детей и о детях. М., 2003. Вып. 8. С. 155–158. Н . С . Л Е С КО В О П Р И Ч И Н А Х « П Е Ч А Л Ь НО ГО С О С Т ОЯ Н И Я Р УС С КО Г О Д У ХО В Е Н С Т ВА » Пятого апреля 1872 года в газете «Русский мир» появилась «практическая заметка» Н. С. Лескова «Семинарские манеры»1. Заметка начинается риторическим вопросом: Кому в русском обществе не доводилось слышать о так называемых семинарских манерах, то есть о дурных, нескладных и безвкусных манерах, которыми <…> постоянно отличались <…> люди, воспитанные в наших духовных училищах? «Семинарские манеры, — утверждает писатель, — это такая заправка, от которой человек страдает целую жизнь <…> семинарские манеры так внедряются и срастаются с человеком, что даже при самом страстном желании вырвать их из себя <…> человек бывает лишен возможности освободиться от них…» Лесков называет имена знаменитых людей духовного происхождения, которые до конца жизни так и не смогли полностью изжить в себе семинарские манеры. Один из них — это «даровитейший из всех русских светских людей семинарского воспитания» М. Сперанский, в котором «до самой его смерти осталось то семинарское нечто», за что он получил прозвище «notre fils de pop» («наш попович»). Даже после многих лет своей светской карьеры он «не мог настолько освободиться от семинарских манер, чтобы они в нем не чувствовались и даже не осязались». Это, по мнению 1 См.: Лесков-Стебницкий И. Семинарские манеры. Практическая заметка // Русский мир. 1872. № 88. 5 апр. С. 1–2. 335 Н. С. Лесков о причинах «печального состояния русского духовенства» Лескова, мешало Сперанскому спокойно обращаться в тех сферах, в которых ему приходилось жить и работать. Другой знаменитый «семинарист», которого также вспоминает Лесков в своей заметке, — митрополит Евгений (Болховитинов). Глядя на семинаристов Киевской духовной академии, митрополит Евгений часто сожалел об их нескладности, называя их «неповоротнями», понимая, что эта «нескладность» впоследствии не раз будет для семинаристов серьезным препятствием в жизни. Лесков отмечает также, насколько скованно и приниженно держат себя сельские священники в помещичьих домах, причем не только в тех, где священника игнорируют и где им пренебрегают, но и там, где с ним обращаются вполне дружественно. Его любят, но в самой этой любви чувствуется что-то насмешливое, чего никогда нет в отношениях прихожанина-лютеранина или католика к пастору или ксендзу. Заговорив о проблеме, которая уже не в первый раз привлекала внимание русского общества, Лесков направляет острие своей критики в первую очередь на книгу архимандрита Викторина (к тому времени уже епископа и инспектора Петербургской духовной академии) «Истинный друг духовного юноши». Викторин (в миру В. Д. Любимов), сын священника Калужской епархии, по окончании семинарского курса служил священником, но, вскоре овдовев, поступил в Петербургскую духовную академию, где, еще будучи студентом, постригся в монашество. По окончании академического курса он был назначен инспектором Смоленской семинарии, откуда переведен на ту же должность в Петербургскую духовную академию с возведением в сан архимандрита. В академии Викторин был профессором нравственного и пасторского богословия, однако в 1858 году из-за конфликта со студентами его уволили, и с тех пор, вплоть до рукоположения в епископы в 1868 году, он занимал должность ректора в различных семинариях. Его книга, вышедшая в 1858 году и представленная им как «практическое наставление воспитанникам духовных училищ», и стала объектом критики в заметке Лескова. Несмотря на неодобрительный отзыв о ней митрополита Филарета « Л У П О Г Л А З О Е Д И Т Я » В РА С С К А З Е Н . С . Л Е С КО ВА « П УС Т О П Л Я С Ы » А я давно изчу «Пустоплясы» Лескова — чудная вещь, но не знаю есть ли в природе… Член клуба любителей аудиокниг Летом неурожайного 1892 года в Шмецке близ Гунгербурга (ныне Нарва-Йыэсуу, Эстония) Лесков написал свой последний святочный рассказ «Пустоплясы». Рассказ был опубликован в первом номере «Северного вестника» за 1893 год1. В одиннадцатитомник 1956 года он включен не был и, кажется, в советское время был напечатан лишь однажды — в собрании сочинений 1989 года, из-за чего и оказался одним из самых малоизвестных текстов Лескова. При жизни писателя этот рассказ оценивали далеко не однозначно, что удивляло автора, с недоумением писавшего Т. Л. Толстой 17 февраля 1893 года: Чем нравятся «Импровизаторы» — не понимаю, и чем не нравятся «Пустоплясы» — тоже не понимаю. Знакомые сельские учительницы читали «Пустоплясов» парням и девкам и говорят, что очень нравится и все поняли и одобряли, что «натурально» и что «так бы и надобно». А какой есть изъян, про это хотелось бы знать (курсив Н. Л. — Е. Д.)2. 1 См.: Лесков Н. С. Пустоплясы: Святочный рассказ // Северный вестник. 1892. № 1. С. 220–230. 2 Цит. по: Голиненко О., Лужановский А., Шумова Б. Неопубликованные письма Лескова // Вопросы литературы. 1964. № 10. С. 253. О восприятии «Пустоплясов» читателями и критикой см.: Измайлов А. А. Лесков и его время // Н. С. Лесков. Классик в неклассическом освещении. СПб., 2011. С. 456; McLean H. Nikolai Leskov: The Man and His Art. Cambridge, Massachusetts; London: Harvard University Press, 1977. P. 558–560. 344 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков В «Пустоплясах» Лесков использует характерную для многих его святочных текстов и вообще излюбленную им рамочную композицию: одним из участников общего разговора высказывается мысль, истинность которой демонстрируется на примере из жизненного опыта рассказчика. Так, в зимнюю стужу собравшиеся на дорожном ночлеге люди, обсудив «такие дела как неурожай да подати», начинают сравнивать эпизоды из библейской истории с современной жизнью — и, конечно, не в пользу последней. Один из них выражает недоумение, почему Иосифу Бог за семь лет открыл, что в Египте будет неурожай, в то время как теперь люди живут, не получая предупреждения, а потому и не думая о предстоящей беде. «…А она тут и вот она!»1 Каждый из участников разговора излагает свою точку зрения на эту проблему, но вскоре всех занимает «один кто-то с печки», выразивший сомнение в том, что если бы нынешним людям и было предвещено, когда беда придет, то они бы все равно не «отвели» ее. В подтверждение этих слов общество просит привести такой «пример предвещения», после чего старик «с печки» рассказывает историю из своей молодости2. В один давний год жителям села Пустоплясова Бог дал богатый урожай, в то время как в соседних селах урожай не удался, а потому люди там бедствовали и нищенствовали. Соседи завидовали пустоплясовцам, называя их «Божьими любимчиками»; те же, напротив, начали «чваниться», что «они в любови у Господа», и если сперва подавали милостыню, то со временем стали делать это все менее и менее охотно. Старик Федос, «большой грамотник», поучая их жить по-Божьи, предупреждал, что за «чванство» может «придти наказание», однако «Федосово слово» не имело никакого воздействия. Перед святками молодежь Пустоплясова впала в еще большее «бесстыжество», задумав устроить 1 Цитаты из «Пустоплясов» даются по изданию: Лесков Н. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1989. Т. 11. С. 231–241. 2 Действие рассказа, отнесенное Лесковым в далекое прошлое, конечно, имеет прямое отношение к началу 1890-х годов. См. об этом: McLean H. Nikolai Leskov: The Man and His Art. P. 558–559. Для нас это важно только в связи с темой первых голодных лет этого десятилетия. РА С С К А З Н . С . Л Е С К О В А « П ОД Р ОЖ Д Е С Т В О О Б И Д Е Л И » И ПОЛЕМИКА В ОКР УГ НЕГО 25 декабря 1890 г. в рождественском номере «Петербургской газеты» был напечатан рассказ Н. С. Лескова «Под Рождество обидели»1. По поводу этого рассказа Лесков писал Л. Н. Толстому, что он «отстранил в этот день приглашения литературных „чистоплюев“ и пошел в „серый листок“, который читает 300 тысяч лакеев, дворников, поваров, солдат и лавочников, шпионов и гулящих девок»2. У таких читателей, которым рассказ и был адресован, он имел успех: его «читали бойко и по складам и в дворницких, и в трактирах, и по дрянным местам, а может быть кому-нибудь доброе и запало в ум»3. Лесков посылает номер «Петербургской газеты» с напечатанным в нем рассказом Толстому, который мгновенно реагирует на него, написав в ответ, по выражению Лескова, «ободряющие строчки» и прося выслать ему еще несколько номеров газеты4. Это свидетельствует о высокой оценке лесковского текста Толстым, внимательно следившим за творчеством писателя: те его произведения, которые он 1 Лесков Н. С. Под Рождество обидели. (Житейские случаи) // Петербургская газета. 1890. № 354. 25 дек. 2 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. М.: Госиздат, 1958. С. 472. 3 Там же. 4 Сын писателя А. Н. Лесков писал по этому поводу: «В конце этого же года (т. е. 1890. — Е. Д.) Лескову выпала радость снискать почти восторженную хвалу Толстого. 25 декабря в „рождественском“ номере (354) „Петербургской газеты“ он поместил свой рассказ „Под Рождество обидели“, призывая в нем к великодушному прощению жалкого вора» (Лесков А. Н. Жизнь Николая Лескова: В 2 т. М.: Худож. лит., 1984. Т. 2. С. 406). 353 Рассказ Н. С. Лескова «Под рождество обидели» рассматривал как «полезные» для нравственного развития народа, тут же попадали в поле его зрения. Вскоре этот рассказ в обработке Толстого под названием «Под праздник обидели» был напечатан в сборнике «Доброе дело»1, а позже вошел во второй том «Круга чтения»2 и другие издания Толстого рассказов для народа3. Однако реакция на новый рассказ Лескова не была единодушной. Он вызвал полемику в прессе. В частности, в «Новом времени» появилась заметка, где Лесков обвинялся в призыве к прощению преступников. По мнению автора, этот рассказ Лескова мог только плодить преступников в еще большем количестве, в то время как их надо наказывать и даже «казнить»4. Такой поворот дела вынудил писателя (никогда не пропускавшего сильно задевавшую его критику) защищаться. В той же «Петербургской газете» писатель публикует заметку «Обуянная соль»5, в которой объясняет свою позицию по вопросу, затронутому в его рассказе: «Моя мимолетная беседа в рождественском номере „Петербургской газеты“, к удивлению моему, не перестает беспокоить некоторых писателей и других серьезных особ, от которых я и получаю укоризны словесные, письменные и печатные»6. Лескова укоряли в том, что он дает «дурной, „соблазнительный“ пример, ибо прощать человеку преступление не должно, а непременно надо виновного судить и наказывать»7. Номер газеты с заметкой «Обуянная соль» Лесков также посылает Толстому и вскоре получает ответ: «Ваша защита — прелесть, — писал Толстой, — помогай вам Бог так учить людей. 1 Под праздник обидели // Доброе дело: Сб. повестей и рассказов. М., 1894. С. 171–182. 2 Под праздник обидели // Круг чтения. М.: Посредник, 1906. С. 66–76. 3 Об изданиях и обработках Л. Н. Толстым рассказа Лескова «Под Рождество обидели» см.: McLean H. Nikolai Leskov. The Man and His Art. Cambridge, Massachusetts; London: Harvard University Press, 1977. P. 554–556. 4 А-т <Петерсен В. К.> Жизнь и фантасмагория // Новое время. 1891. 7 янв. 5 Лесков Н. Обуянная соль. (Литературная заметка) // Петербургская газета. 1990. 13 янв. 6 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. М.: Госиздат, 1958. C. 148. 7 Там же. Н И К О Л А Е В С К И Й У К А З 1 8 2 7 Г. В В И Д Е Н И И Н . С . Л Е С КО ВА ( РАС С К А З « О В Ц Е Б Ы К » ) Рассказ Лескова «Овцебык» включает в себя эпизод, тематически связанный с существовавшим долгие годы законоположением российской жизни. 26 августа 1827 г. Николай I издал указ о воинской повинности для евреев, согласно которому в рекруты начали призывать еврейских мальчиков с 12 лет. Порою брали детей 8 и даже 7 лет, записывая их как 12-летних. До 18 лет дети жили в школах полковых округов, кантонах, и потому назывались кантонистами. Рекрутирование еврейских детей считалось перспективной формой христианизации. Их увозили в кантонистские батальоны, располагавшиеся в отдаленных от черты оседлости губерниях — вплоть до Сибири1. Христианизация рекрутов-малолеток проводилась крайне жестоко. Строго была запрещена переписка с родными, а говорить между собой требовалось только по-русски. Детей, сопротивлявшихся крещению, лишали еды, сна, пороли, окунали в воду, выводили раздетыми на мороз. Время учебы в кантонах не засчитывалось в срок военной службы. Кантонистам предстояло еще служить 25 лет. Николаевский указ действовал в течение 1 Т. Рехельс пишет: «От Украины до Сибири добиралась в лучшем случае треть детей, остальные умирали в пути, не в силах перенести непосильные даже для взрослых пешие переходы на холоде, в дождь, в жару, при скудном питании и дурном обращении» (Рехельс Т. Евреи-кантонисты // Проза.ру. [Литературный портал]. № 211091900799. Дата публикации: 2011. URL: http://www.proza.ru/2011/09/19/799 (дата обращения: 24.10.2016)). 362 2. Из истории русской литературы XVIII–XIX веков почти тридцати лет и был отменен 26 августа 1856 г. коронационным манифестом Александра II. О жестокостях и бесчеловечности этого указа первым написал А. И. Герцен, опубликовав в 1854 г. в Лондоне книгу «Тюрьма и ссылка», включенную в «Былое и думы» (ч. 2, гл. 13). Здесь этапный офицер рассказывает ссыльному автору о том, как ему приходится перегонять еврейских рекрутов: Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. <…> Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. <…> Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения…1 Опубликованная за границей, книга Герцена мало кому была известна. В российской печати тема еврейских рекрутов впервые нашла отражение несколькими годами позже — в текстах Лескова. Материал был знаком Лескову не понаслышке. «Жизнь российских евреев Николай Семенович знал очень хорошо: и как чиновник, и как предприниматель, и как вдумчивый, наблюдательный человек»2. Поскольку Киевская губерния, где с конца 1840-х годов жил и служил Лесков, входила в черту оседлости, нет сомнений в том, что он отлично был осведомлен в вопросе рекрутирования еврейских малолеток. Тем более что в 1849 г. Лесков был зачислен в штат Киевской казенной палаты, где с 1850 по 1856 г. служил сначала помощником столоначальника, а потом столоначальником по рекрутскому столу ревизского отделения. Как отмечал Андрей Николаевич Лесков, сын писателя, 1 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М.: АН СССР, 1956. С. 232. На близость описания Герценом встречи с партией малолетних еврейских кантонистов с картиной, изображенной Лесковым в «Овцебыке», указывает Т. А. Ильяшенко: Лесков Н. С. «Овцебык» // Лесков Н. С. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 2. М.: Терра, 1998. С. 795 (примеч.). 2 Ефремова В. Еврей в России (К 120-летию выхода в свет книги Н. С. Лескова «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу») // Корни: Журнал еврейских общин. № 21. 2004. С. 127. М . Е . С А Л Т Ы КО В И Н . С . Л Е С КО В : БЫЛА ЛИ ПОЛЕМИКА? Проблема «Салтыков-Щедрин и Лесков» освещалась в литературе неоднократно. Назову работы Б. С. Петрушкова, С. А. Макашина, И. П. Видуэцкой, М. С. Горячкиной, А. А. Горелова, А. П. Ауэра, Л. Г. Чудновой. Авторы писали о вопросах преемственности писателей (в основном Лескова у Салтыкова), сравнениях, сопоставлениях, общности сатирических приемов писателей, откликов в печати друг о друге и пр. Поставив перед собой цель рассмотреть историю полемики между Салтыковым и Лесковым, в процессе работы над статьей я вскоре поняла, что никакой полемики между ними не было. Полемика предполагает спор, дискуссию при выяснении каких-либо (литературных, общественных, политических и пр.) вопросов. Однако ни устных, ни печатных дискуссий Салтыкова с Лесковым не зафиксировано. Более того, нет уверенности в том, что они когда-либо встречались, были лично знакомы, разговаривали друг с другом. Согласно хронологической канве жизни и деятельности Лескова, составленной К. П. Богаевской, по крайней мере два раза оба писателя были одновременно в одном помещении: 15 декабря 1873 г. состоялось собрание представителей литературы и искусства у В. П. Гаевского по вопросу об издании литературного альманаха «Складчина» в пользу голодающих самарцев. Присутствовали: М. Е. Салтыков-Щедрин, Я. П. Полонский, А. Н. Майков, И. А. Гончаров, А. Н. Островский, Ф. М. Достоевский и др. Если это сообщение входит в летопись жизни Лескова, то, значит, и Лесков там был, но в приведенной цитате он, 371 М. Е. Салтыков и Н. С. Лесков: была ли полемика? видимо, включен в группу «др.». Четыре дня спустя по тому же поводу и там же опять состоялась встреча писателей. В этом сообщении уже перечислено не шесть, а четырнадцать фамилий. И снова Лесков попадает в группу «др.»1. Если все же он там присутствовал, то сведений о его общении с Салтыковым не зафиксировано. Нет произведений Лескова и в альманахе «Складчина», вышедшем в следующем, 1874 г., несмотря на то что в этом сборнике приняли участие 49 литераторов самых разных направлений. Так, может быть, и на собрании Лескова не было? Мне представляется, что, освещая связи Лескова и Салтыкова, стоит говорить не о полемике, а об отношениях, точнее — о связях, лично и очно незнакомых друг с другом людей. Их коммуникация (а она безусловно была) реализуется в иных формах — через опосредованное общение. Они знали друг о друге, но их связь осуществлялась не напрямую, а обособленно: в печати и через печать. Через печать проявляется общение, выражаются эмоции (положительные и отрицательные), возникает взаимопонимание или взаимоотталкивание. Согласно Л. А. Бакстеру2, А. Л. Силларсу и А. Л. Вангелисти3 и др. исследователям, коммуникация — это средство, с помощью которого люди конструируют и поддерживают свои отношения как социальное взаимодействие. Есть понятие невербальной коммуникации, которая тоже может осуществлять социальное взаимодействие4. Опираясь на факты этого обособленного общения, можно реконструировать отношение коммуникантов друг к другу, совпадение или несовпадение их взглядов. 1 Богаевская К. П. Хронологическая канва жизни и деятельности Н. С. Лескова // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 11. С. 813. 2 Baxter L. A. Relationships as dialogues // Personal Relationships. Vol. 11. № 1. The University of Iova, 2004. P. 1–22. 3 Sillars A. L., Vangelisti A. L. Communication: Basic properties and their relevance to relationship research / Ed. A. L. Vangelisti and D. Perlman // The Cambridge Handbook of Personal Relationships. New York: Cambridge University Press, 2006. P. 331–351. 4 Андрианов М. С. Невербальная коммуникация: психология и право. М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2007. V С Т И Х О Т В О Р Е Н И Е Н . А . Н Е К РА С О В А « В Ч Е РА Ш Н И Й Д Е Н Ь , Ч А С У В Ш Е С Т О М … » Среди предметов школьного курса, пожалуй, нет предмета более дискуссионного, чем литература: вопросы преподавания литературы постоянно обсуждаются в печати, но еще чаще они возникают в частных беседах. Заявление о том, что школа отбивает всякий интерес к литературе, можно услышать от людей разных возрастов и специальностей. Нередко «программные» литературные произведения перечитываются бывшими учениками лишь через много лет после окончания школы, а порою так больше никогда и не берутся в руки. Только потому, что их проходили когда-то в школе. Это парадоксальный, но всем достаточно хорошо известный и печальный факт. Именно с этой областью школьных знаний связываются понятия рутины и косности. Литература призвана будить мысль, но на деле она ее часто глушит. В определенной степени такому положению способствуют школьные учебники, которые своей заявкой на окончательное и исчерпывающее раскрытие смысла художественного произведения лишают учеников возможности проявить инициативу. Поскольку все ясно, исследовано и решено, о чем думать? Сам процесс добывания знаний о художественном произведении оказывается за пределами сознания учеников. Спорные вопросы и нерешенные проблемы обычно на обсуждение не выносятся. Ученики, получая результаты исследований, лишены возможности участвовать в самом процессе получения этих результатов; они не представляют, что каждое знание добывается долгим и трудным путем и что каждое знание есть знание неполное, относительное. Учебный 383 Стихотворение Н. А. Некрасова «Вчерашний день, часу в шестом…» материал, оставляя впечатление бесспорности, не порождает вопросов, в то время как интересным может быть лишь тот предмет, который вопросы вызывает: вспомните заинтересованную аудиторию — это всегда аудитория, задающая вопросы. Так называемые «контрольные вопросы» учебников предназначены обычно не для того, чтобы будить мысль, но чтобы «закрепить» материал: они, как правило, рассчитаны на один-единственный и заранее предрешенный ответ, который следует искать либо в тексте художественного произведения, либо в том же учебнике. А между тем история литературы до сих пор ставит перед нами больше вопросов, чем дает ответов. Многие произведения, которые, на первый взгляд, представляются легко доступными пониманию и не требующими подробных комментариев и разъяснений, вызывают вопросы. В качестве примера такого «простого» текста может послужить стихотворение Н. А. Некрасова «Вчерашний день, часу в шестом…», давно уже входящее в состав школьных «программных» произведений. Это один из самых загадочных некрасовских текстов, со странной и до конца еще не понятой судьбой: при жизни поэта стихотворение не печаталось; отсутствуют данные о том, делал ли Некрасов попытку напечатать его; автограф его не найден; не дошло ни единой прижизненной копии. Впервые текст этот был опубликован через пять лет после смерти Некрасова, в 1883 году, в составе альбома Ольги Козловой, жены поэта-переводчика П. А. Козлова. Альбом был издан мизерным тиражом — сорок экземпляров1. Он представлял собой альбом автографов русских и французских литераторов, заполнявшийся в промежутке с 1866 по 1882 год. Имена людей, оставивших в нем свои записи, делают честь его владелице: наряду с Некрасовым, читатель встречается в нем с Гончаровым, Тургеневым, Салтыковым-Щедриным, Островским, Достоевским, Полонским, А. Майковым, Апухтиным, В. Гюго, А. Дюма-сыном и другими писателями. Издание это не было факсимильным, то есть не давало 1 Album de Madame Olga Kozlow. M.: Тип. А. Гатцука, 1883. Б ОЛОТНАЯ ТОПИКА У ЧЕХОВА Настоящая статья посвящена теме болота и образам болота в творчестве Чехова. Материал, отражающий эту тему, распадается на три группы, в каждой из которых она раскрывается в определенном аспекте. Первая группа объединяется текстами, в которых в той или иной степени затрагивается охотничья тематика, связанная с болотом как местом действия. В одних случаях она разворачивается в текстовой ткани произведения; в других — проявляется лишь в виде отсылок к персонажам, имеющим отношение к охоте, типа «больших болотных сапог», в которые обут лесник Артем («Беспокойный гость», 1886), или же «грубых болотных сапог», которыми герой-рассказчик опасается коснуться чистого пола гостиной («Пустой случай», 1886). Охотничьи мотивы характерны по преимуществу для ранних юмористических текстов Чехова, хотя не исчезают они почти до самого конца его творческого пути. При этом речь в них обычно идет об охоте не на лесного зверя (допустим, зайца или волка, что свойственно произведениям ряда других русских писателей — Тургенева, Аксакова, Толстого), но об охоте на птиц, обитающих на болотах, а потому и называемых болотными птицами или болотной дичью. В рассказах Чехова страсть персонажей к охоте на болотных птиц приводит к тому, что именно водно-болотные угодья становятся либо главным местом действия, либо самым желанным для охотника местом пребывания. Именно на болоте, вблизи болота или в поисках болот и происходят события чеховских охотничьих рассказов и сценок. 407 Болотная топика у Чехова Интерес Чехова-писателя к охотничье-болотной тематике может вызвать удивление. Ведь Чехова отнюдь нельзя назвать страстным охотником. Другое дело — рыбная ловля. Как известно, Чехов вырос в Таганроге, на берегу Азовского моря. С малых лет он постоянно ходил с братьями в гавань на рыбалку. На каникулах, также вместе с братьями, ездил к деду, жившему в степной местности в 60 километрах от Таганрога, в деревне Княжная. «На пути из Таганрога в Княжную в селе Кринички всегда останавливались и ловили рыбу бреднем»1. И в самой деревне братья постоянно бегали рыбачить на речку. Любителем рыбной ловли Чехов оставался всю жизнь. Подыскивая на лето дачу, он всегда спрашивал, есть ли поблизости речка, в которой можно ловить рыбу. Где бы Чехов «ни появлялся, он сразу интересовался, какие водоемы есть вокруг, какие виды рыб водятся в них»2. В мае 1888 г. он писал А. С. Суворину о реке Псёл, на берегу которой, в именье Линтваревых, жил с семьей: «Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками». Как вспоминал брат Чехова Михаил, летом 1891 г. в селе Богимове после утренней работы и обеда Чехов обычно шел на речку Мышегу (приток Оки), где «ловил рыбу или расставлял верши»3. Он был страстным удильщиком, а вовсе не охотником, хотя птиц, в том числе болотных, хорошо знал с детства: сначала — характерных для южных мест (дроф, бекасов, стрепетов), позже — перепелов, куликов, тетеревов и др. Тем не менее еще при жизни в Приазовье у юного Чехова была возможность не только порыбачить, но и поохотиться. Там находились и болота, где охота на птиц была широко распространена. Известный охотник-натуралист, орнитолог и энтомолог Сергей Николаевич Алфераки (1850–1918), земляк и почти ровесник Чехова, рассказывает в автобиографии об известном приазовском Николаевском болоте, где водились 1 Чехов М. П. Антон Чехов на каникулах // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 77. 2 Мухачев А. Чехов — страстный удильщик // Российская охотничья газета. 2008. 20 мая. № 721. 3 Чехов М. П. Антон Чехов на каникулах. С. 96. «ИЗЯЩНОЕ» КАК ЭСТЕТИЧЕСКИЙ КРИТЕРИЙ У ЧЕХОВА Но законы изящного — вечны, а именно этими вечными категориями измеряются достоинства временного, частного. Б. Ф. Егоров При чтении произведений А. П. Чехова в глаза бросается обилие в них слова изящное и родственных с ним изящность, изящество, изящно и пр. Почти в каждом художественном тексте Чехова (за исключением ряда повестей позднего периода, таких как «Мужики», «В овраге», «Архиерей») встречаются производные от слова изящный и нередко по несколько раз в одном тексте. Это многие десятки словоупотреблений. А между тем данное лексическое гнездо вовсе не характеризуется повышенной частотностью. Об этом свидетельствует подсчет количества употреблений слова изящный и производных от него в произведениях русской классики. Чехов в этом отношении превосходит любого из крупных писателей второй половины XIX века. В литературном языке оно встречается достаточно редко и в довольно ограниченных языковых ситуациях, свидетельствуя о некоторой манерности речи и содержательной узости характеризуемого этим словом предмета или явления. Допустим, такое словосочетание как изящная женщина, помимо указания на очарование и соразмерность во вкусе, как будто бы характеризует миниатюрность этой женщины, едва ли не субтильность. А словосочетание изящная вещь оставляет чувство недостаточной серьезности, содержательности этой вещи-вещицы: «Какая изящная вещица!» Между тем, слову 417 «Изящное» как эстетический критерий у Чехова изящное и однокоренным с ним словам, имеющим долгую историю развития, сопутствовала широкая многозначность. Прежде чем обратиться к Чехову, посмотрим на происхождение и историю этого слова. В этимологических словарях обычно указывается на его заимствование из старославянского, где оно является производным от страдательного причастия общеславянского глагола *jьz-etj-ьnъ, то есть избранный (или взятый, снятый и т. п.)1. Сравним также с изячный, то есть вынутый, изъятый. Таким образом, изящный буквально — это выбранный, отобранный и тем выделяющийся на фоне других явлений, отделенный от них. В книге В. В. Виноградова «История слов» слову изящный посвящена объемная статья, в которой прослеживается его употребление с древних времен до конца XVIII века2. Виноградов называет такие словосочетания, как «житие изящно», «дело изящно», «изящное борение», чудотворец, воин, начальник «изящный» и многие другие, необычные и непривычные для нас. При этом ученый указывает на то, что с XV века произошло еще большее «умножение форм синтаксической сочетаемости слова изящный с распространяющими и определяющими его словами»3. Появились синтаксические модели типа «изящен чем» наряду с «изящен в чем»: «изящена в божественных писаниях». Как видим, по Виноградову, в донациональную эпоху истории русского литературного языка слово изящный обладало необыкновенным «богатством и широтой выражаемых им оттенков оценочных значений»4. У Тредиаковского (середина XVIII века) изящный еще означает особенный, то есть тоже отделенный от чего-то другого. Эстетические коннотации здесь отсутствуют. Но к концу XVIII века совершился перенос смысла слов изящный, изящество преимущественно в эстетическую сферу. Когда Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» пишет об изящных науках и искусствах, 1 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.: Прогресс, 1967. Т. 2: Е — Муж. С. 124. 2 См.: Виноградов В. В. История слов: около 1500 слов и выражений и более 5000 слов, с ними связанных. М.: Наука, 1999. С. 217–226. 3 Там же. С. 220. 4 Там же. А. К. Байбурин П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У Календарные обрядность и словесность — традиционный объект интереса этнографов и фольклористов. В этой области сделано немало: изданы многочисленные записи фольклорных текстов и обрядов1, еще больше проведено различного рода исследований2. Однако эти работы были ориентированы главным образом на фиксацию текущего состояния 1 См. напр.: Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах: Материалы, собранные и приведенные в порядок П. В. Шейном. М., 1989; Круглый год: Русский земледельческий календарь / Сост., вступ. ст. и примеч. А. Ф. Некрыловой. М., 1991; Обрядовая поэзия. М., 1997. Кн. 1: Календарный фольклор / Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. Ю. Г. Круглова; Дранникова Н. В. Фольклор архангельского края. Архангельск: Поморский ун-т, 2001; Календарные обряды и фольклор Устюженского района / Сост. А. В. Кулев, С. Р. Кулева. Вологда, 2004; Подюков И. А., Черных А. В., Хоробрых С. В. Земля Соликамская. Традиционная культура, обрядность и фольклор русских Соликамского района. Усолье: Пермское книжное изд-во, 2006; Корепова К. Е. Русские календарные обряды и праздники Нижегородского Поволжья. СПб., 2009. 2 Чичеров В. И. Зимний период русского земледельческого календаря XVI– XIX вв. (Очерки по истории народных верований). М., 1957; Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963; Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов, XIX — начало ХХ в. М., 1979; Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян: Генезис и типология колядования. М., 1982; Агапкина Т. А. Этнографические связи календарных песен. М.: Индрик, 2000; Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2004; Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне- летний цикл. М.: Индрик, 2002; Криничная Н. А. Русская мифология: Мир образов фольклора. М.: Академический проект, 2004; Шангина И. И. Русские праздники: от святок до святок. М., 2004; Черных А. В. Русский народный календарь в Прикамье. Праздники и обряды конца XIX — середины ХХ века. Ч. IV. Местные праздники. СПб.: Изд. Маматов, 2015. 429 Предисловие к разделу (А. К. Байбурин) фольклорно-этнографической традиции и выявление ее истоков. Поздние изменения в этой области, как и литературные переработки календарных сюжетов, редко привлекали внимание исследователей. Между тем, праздничный календарь довольно активно разрабатывался в русской литературе. Основное значение литературных текстов, корни которых можно обнаружить в народной традиции, заключается, в том, что они не просто продолжают эту традицию, но и дают ей новую жизнь, траектория которой может быть непредсказуемой. В своих разысканиях в этой области Е. В. Душечкиной удалось объединить сведения из области фольклористики, этнографии и истории литературы, причем это получалось у нее вполне органично. Если все же попытаться разделить ее фольклорно-этнографические и историко-литературные интересы, то приоритет, конечно, должен быть отдан последним, и это естественно, поскольку Елена Владимировна — литературовед. Но если немного отстраниться от привычной номенклатуры научных специальностей и посмотреть на то, что для нее было главным, это главное можно было бы определить как исследование возникновения и функционирования массовых традиций. С этой точки зрения работы, касающиеся святок и Рождества, можно отнести скорее к культурной и социальной антропологии, чем к истории литературы. Тема календарной словесности возникает у Е. В. Душечкиной вслед за исследованиями древнерусской литературы, точнее в ходе работы с древнерусскими текстами, в частности с «Повестью о Фроле Скобееве»1. Действие повести 1 Душечкина Е. В. Стилистика русской бытовой повести XVII века (Повесть о Фроле Скобееве): Учебный материал по древнерусской литературе. Таллин: Таллинский пед. ин-т, 1986. 93 с.; Душечкина Е. В. Повесть о Фроле Скобееве: Литературный и историко-культурный аспекты изучения: Учеб. пособие. [2-е изд., испр., доп.] СПб.: СПбГУ, 2011. 116 с.; Душечкина Е. В. Повесть о Фроле Скобееве. История текста и его восприятие в русской культуре. [3-е изд., испр., доп.] СПб.: Юолукка, 2018. 127 с. Несколько раньше появилась одна из первых заметок о святках: Душечкина Е. В. О характере литературных переделок XVIII в.: «Новгородских девушек святочный вечер» И. Новикова // Учебный материал по теории литературы: Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII–XX вв. / Отв. ред. Т. М. Котнюх. Таллин: Таллин. гос. пед. ин-т, 1982. С. 5–6. СВЯТКИ В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» У Ч Е Б Н Ы Й М АТ Е Р И А Л К К У Р С У Р УС С КО Й Л И Т Е РАТ У Р Ы Четвертого января 1826 года, еще не вполне завершив IV главу «Евгения Онегина» (которая была окончательно дописана два дня спустя), Пушкин приступает к работе над V главой романа. Календарное время действия новой главы приурочивается им к январю, что во многом предопределило ее сюжетные элементы, позволив ввести описание русской зимы, святок, гаданий, вещего сна героини, а также дня ее именин. Все это превратило V главу в композиционный центр романа, дав читателю ключ к прочтению характеров героев, и прежде всего главной героини. Святки, с которых начинается ее действие, были выбраны Пушкиным далеко не случайно. Являясь главным праздником русского народного календаря, издревле связанным с культом умирающего и рождающегося солнца, святки приурочивались к дням зимнего солнцестояния, тем самым ознаменовывая собою начало нового жизненного цикла и обновление всего мира. Этот праздничный период, расположенный в промежутке между Рождеством (25 декабря по старому стилю) и Крещением (6 января), считался в народных представлениях переходным временем, которое, согласно «магии начала», должно было отмечаться «максимальным накалом святочного веселья»1, что обеспечивало удачу и благополучие наступающего года. Святочные обычаи (колядование, игрища, ряженье, гадания и пр.) отражают именно эту особенность 1 Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986. С. 243. 440 3. Праздники и календарная словесность праздника. В старину святочные сборища, способствовавшие знакомству и сближению молодых людей, были, как правило, местом выбора невест, а поскольку непосредственно за святками следовал рождественский мясоед, считавшийся одним из свадебных сезонов, святки становились временем особенно напряженным в матримониальном отношении. Двойственность переживания этого праздника народным сознанием сказалась в устойчивом представлении о нем как о периоде наибольшего разгула инфернальных сил (в русской традиции — «нечистой силы»), в течение которого «бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней и свободно расхаживают по земле, пугая весь крещеный народ»1. По этой причине отношения человека со всякого рода нечистью, напряженные в любое время года, в этот календарный период еще более обострялись. Активизация нечистой силы, а также календарный рубеж, к которому приурочены святки (конец «старого» и начало «нового» времени), порождали в человеке особо острое желание узнать свою судьбу, и потому гадания стали наиболее характерным времяпровождением этого периода. Обратившись к святкам при выборе времени, фона и обстановки V главы, Пушкин не был оригинален. Начиная с рубежа XVII–XVIII веков в русской литературе появляются произведения разных жанров, действие которых происходит на святках: «Повесть о Фроле Скобееве» (конец XVII — начало XVIII веков), «святочные истории» в журнале М. Д. Чулкова «И то и cio» (1769); анонимные комедии «Игрище о святках» (1774) и «Святошная шутка» (1780); «Новгородских девушек святочный вечер…» И. Новикова (1785) и др. Интерес к народному календарю, проявившийся в литературе XVIII века, в последующую эпоху, ввиду сосредоточенности романтизма на познании природы русского национального характера, еще более возрастает. В процессе изучения народных календарных праздников, обычаев и обрядов литературные тексты и фольклорно-этнографические работы (Г. А. Глинки, А. С. Кайсарова, П. М. Строева и др.) взаимно дополняли друг друга. 1 Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1994. С. 267. А В Т О Х А РА К Т Е Р И С Т И К А « Ц Ы ГА Н » С ВЯ Т О Ч Н Ы Й С ЮЖ Е Т В П ОЛ Е М И Ч Е С КО М КО Н Т Е КС Т Е Ю. Н. Тынянов в статье «Литературный факт» цитирует широко известное пушкинское высказывание: О «Цыганах» одна дама заметила, что во всей поэме один толь- ко честный человек и то медведь. Покойный Р.<ылеев> негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики. В.<яземский> повторил то же замечание. (Р.<ылеев> просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее.) Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 к.<ласса> или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, ma tanto meglio (но тем лучше. — ит.)1. Цитатой из Пушкина Тынянов иллюстрирует мысль о принципиальной невозможности «статических» определений в теории литературы, поскольку эволюция литературы представляет собою «смещение системы»: Пушкин изменял значение героя, а его воспринимали на фоне высокого героя и говорили о «снижении»2. Читатели «Цыган», не подготовленные к такому смещению, остались неудовлетворенными или, точнее, не вполне удовлетворенными. Пушкин отражает их нападки. 1 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 256; Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Т. 11. М.; Л., 1937–1959. С. 153. 2 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 256. 460 3. Праздники и календарная словесность Обычно заметка Пушкина о критике на «Цыган» приводилась в качестве примера заштампованного читательского восприятия и несерьезной критики. Такое отношение к ней проявилось уже у Белинского, который писал: Как забавную черту о критическом духе того времени, когда вышли «Цыганы», извлекаем из записок Пушкина следующее место (приводится пушкинская цитата. — Е. Д.). Вот при какой публике явился и действовал Пушкин! На это обстоятельство нельзя не обратить внимание при оценке заслуг Пушкина1. П. В. Анненков писал о том же: Не можем пропустить без внимания и странных требований, возникших по поводу «Цыган». Они чрезвычайно хорошо определяют одностороннее воззрение на искусство, нисколько не потрясенное вводом романтизма в нашу литературу2. Исследователи, внимание которых привлекла эта заметка, обычно становились на точку зрения Пушкина, отстаивая его право на изменение значения героя3. Все это несомненно так, однако точка зрения критиков Пушкина тоже представляет определенный интерес и заслуживает внимания. Почему герой показался им «сниженным»? Иначе говоря — в каком стилистическом ключе он был воспринят? Именно заметка Пушкина и помогает ответить на этот вопрос, всем своим построением провоцируя ответ на него. Объединенные в пушкинском тексте претензии оппонентов выявляют некоторый ряд персонажей, вокруг которых и возникает полемика. Участниками этой полемики называется пять персонажей: медведь («одна дама», Рылеев), цыган (Рылеев, Вяземский, Пушкин), кузнец (Рылеев), чиновник 8-го класса, помещик 1 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. М., 1948. С. 401. 2 Анненков П. В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855. С. 131. 3 Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 145; Томашевский Б. В. Пушкин. Т. 1. М.; Л., 1956. С. 646; Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.; Л., 1950. С. 360–361. С В Я Т О Ч Н Ы Й Б У М , И Л И П РА З Д Н И Ч Н А Я П О В И Н Н О С Т Ь Р УС С К И Х Б Е Л Л Е Т Р И С Т О В Подавляющее большинство русских святочных произведений было создано в конце XIX — начале XX века. Почти каждая газета этого времени, столичная и провинциальная, почти каждый журнал не только считали необходимым напечатать на святках приуроченный к ним рассказ (а чаще всего — серию таких рассказов), но и помещали в праздничных номерах подборку материалов, связанных с рождественской, святочной и новогодней тематикой, — стихотворения, сценки, фельетоны, очерки, исторические заметки, перепечатки статей из газет, вышедших в тот же день сто лет назад, и т. д. и т. п. В это же время многие газеты и журналы начинают издавать специальные «Рождественские выпуски», целиком посвященные Рождеству и святкам. В 1888 году газета «Неделя» писала по этому поводу: Обычай издавать особые номера для рождественских праздников с более или менее художественными гравюрами, хромолитографиями, фотографиями и так далее введен Англией, где в 1879 году «Graphic» первый выпустил подобный номер, а в настоящее время везде во Франции, Англии, Германии и Италии эти издания выходят десятками1. В России к концу столетия традицию «Рождественских выпусков» начинают соблюдать едва ли не все литературно-художественные и даже многие официальные издания. Святочные 1 Б. п. Из заграничной жизни // Неделя. 1888. № 52. С. 1674. 474 3. Праздники и календарная словесность произведения заполняют рождественские номера буквально в неисчислимом количестве. Подлинный масштаб моды на святочную «продукцию» трудно представим: видимо, речь может идти о многих тысячах произведений. В небольшом количестве святочные рассказы появлялись уже в предпраздничных номерах (один-два рассказа в номере); затем солидная их подборка давалась в «Рождественском выпуске», который порою имел вдвое больший объем, и наконец, как бы по инерции, они продолжали печататься на протяжении двух недель святок, иногда затрагивая и послесвяточное время. «Рождественский выпуск» со временем выработал устойчивую структуру: вначале помещалась официальная информация на праздничную тематику и новогодние политические обозрения1, затем шли разнообразные сведения о праздновании святок в отдельных районах Российской империи2, Европы и Америки3, исторические заметки о праздничных обычаях Древней Руси4, сообщения о встрече Нового года в столичных клубах5, рассказы, стихи, поэмы, пьески, пародии, очерки, фельетоны на тему святок. Кроме того, иногда давались «технические» рекомендации гадальщикам6, помещались сообщения о сделанных на Рождество подарках7, нравоучительные рисунки с объяснениями 1 См., например: Б. п. «Политический год» // Новое время. 1881. № 1740. 1 янв. С. 1–2; Б. п. СПб., 24 декабря // Новое время. 1890. № 5326. 25 дек. С. 1. 2 См., например: Домбровский Ф. Рождественский праздник у некоторых народов // Родина. 1886. № 52. 28 дек. С. 1; Б. п. Святки // Русь. 1895. № 333. 25 дек. С. 1–2; Мирославский К. Святая ночь // Енисей. 1896. № 154. С. 1–2. 3 См., например: А. П. Z. За океаном // Неделя. 1880. № 2. С. 61–67; К***. Рождественские праздники в Европе // Новое время. 1875. № 337. 25 дек. С. 1–2. 4 См., например: Б. п. Святки // Газета Гатцука. 1885. № 1. 7 янв. С. 9–10. 5 См., например: Руслан. <Баталин И. А.> Петербургские письма // Русский листок. 1899. № 1. 1 янв. С. 5, где подробно описываются представленные в петербургских клубах «апофеозы или живые картины, изображающие проводы Старого и встречу Нового года». 6 См., например: Орлов М. Святочные гаданья // Всемирная иллюстрация. 1896. Т. 56. № 1456. Рождественский номер. 24 дек. С. 683. 7 «Самарская газета», например, сообщает о купце Кириллове, который в качестве рождественского подарка передал своему городу роскошный ночлежный дом, построенный им специально для бездомных (см.: Самарская газета. 1899. № 277. 25 дек. С. 4.). Е ЛОЧНЫЕ БАЗА РЫ В СА НКТ-ПЕТЕРБУРГЕ НА РУБЕЖЕ XIX–XX ВВ. В основе понятия гетеротопия лежит представление о «другом месте». Однако поскольку «другое место» всегда является другим по отношению к любому соседнему или отдаленному от него, то из этого следует, что всё (то есть каждое место) может быть, в зависимости от ситуации, названо гетеротопией. Это понятие отличается крайней степенью субъективности его восприятия. Быть или не быть ему «другим местом», зависит не столько от самого места, сколько от воспринимающих его личности или социума. В сознании оно запечатлевается как некоторая часть пространства, занятого чем-то или обладающего какими-либо особенными чертами, что и делает его отличающимся от всего того, что в данный момент может быть названо фоном. Я не исключаю того факта, что Мишель Фуко, употребив в одной из своих лекций 1967 г. слово гетеротопия1, вполне сознательно не стал разрабатывать его как термин и практически никогда к нему не возвращался2. Мне представляется, что это слово было придумано им (заимствовано из медицинской терминологии) почти случайно и оттого впоследствии 1 Фуко М. Другие пространства // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Ч. 3 / Пер. с фр. Б. М. Скуратова; Под общ. ред. В. П. Большакова. М.: Праксис, 2006. С. 191–204. 2 Второй раз Фуко использовал слово гетеротопия при сравнении утопии и гетеротопии в литературе. См.: Фуко М. Слова и вещи / Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой; Вступ. ст. Н. С. Автономовой. М.: Прогресс, 1977. 486 3. Праздники и календарная словесность неоднократно порождало сбивчиво-путаные толкования и разноплановые его использования. Однако слово понравилось и, несмотря на то что аналогия с медицинской его трактовкой (где гетеротопия относится к врожденным аномалиям развития организма) представляется весьма сомнительной, было подхвачено гуманитариями, превратившись в термин и породив к настоящему времени достаточно обширное поле исследований. Рассмотрим это понятие на простейших примерах. Лужа, например, — это «другое место» (гетеротопия?) по отношению к сухим поверхностям вокруг нее; и наоборот — сухие поверхности могут восприниматься как гетеротопии по отношению к луже. Все зависит от того, что в данный момент важнее и содержательнее для воспринимающего, на что обращено его внимание в первую очередь. По какой причине возникает концентрация мысли именно на этом «другом месте», почему сознание выбирает именно его, далеко не всегда объяснимо и не всем бывает понятно. Так, выведенный на прогулку двухлетний мальчик, только что начавший говорить, всякий раз, увидев очередной канализационный люк, останавливается и, вдумчиво вглядываясь в него, повторяет: «Люк… Люк… Люк…». Для окружающих это фон, часть тротуара или мостовой, обычно не привлекающий к себе внимания (в том случае, конечно, если этот люк закрыт и не представляет опасности). Для ребенка (в нашем примере) — это, безусловно, самое что ни на есть «другое место», непонятное, отличающееся от всего иного и в высшей мере загадочное или таинственное, а может быть, и таящее в себе некую опасность. И потому понятие гетеротопии можно считать понятием субъективным и в определенной степени условным. И тем не менее, включаясь в игру «в гетеротопии» и принимая правила этой игры, я выдвигаю понятие сезонной гетеротопии как одной из ее специфических разновидностей. В данном случае гетеротопия оказывается обусловленной временем года или каким-то определенным периодом, что отличает ее от других, безразличных к сезону явлений с характеризующими данный сезон климатическими признаками и календарными отличительными особенностями. Р ОЖ Д Е С Т В Е Н С К А Я Е Л К А У C А Л Т Ы КО ВА - Щ Е Д Р И Н А < Ф РА Г М Е Н Т Ы > <…> По первоначальному замыслу «Губернские очерки» должны были включать в себя значительную группу текстов, составляющих особый раздел под названием «Народные праздники». Салтыков-Щедрин предполагал создать серию картин «не столько церковного, сколько народного календаря, основанных на поверьях и обычаях»1, — масленицы, вешнего Егория, Ильина дня, местных праздников и др. Намеченный план остался неразработанным. Писатель ограничился лишь двумя праздничными зарисовками (Рождества и Пасхи), объединив их в небольшой раздел «Праздники». Оба эти текста к народному календарю имеют косвенное отношение, но как оригинальная разработка праздничных сюжетов и мотивов они представляют несомненный интерес. Первый очерк этого отдела («Елка») и станет предметом внимания настоящей заметки. Он представляет собою зарисовку рождественского сочельника, будто бы пережитого рассказчиком в Крутогорске. Форма повествования в настоящем времени и от первого лица способствует созданию иллюзии сиюминутности происходящего, благодаря чему читатель «втягивается» в художественное пространство, становясь свидетелем изображаемых событий. Отсюда же впечатление достоверности, позволявшее иногда говорить 1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965. Т. 2. С. 534 (Примеч.). Цитаты из очерка «Елка» приводятся нами по этому изданию. 497 Рождественская елка у Cалтыкова-Щедрина о документальной основе зарисовки. Это впечатление, видимо, не совсем обманывает читателя. По крайней мере, что касается изображения праздника рождественской елки, то очерк этот вполне может служить иллюстрацией к истории елки в России. Именно в середине 1850-х годов «рождественское дерево», «освоив» Петербург, становится популярным в чиновничьих и купеческих домах губернских городов, откуда уже в следующее десятилетие мода на него распространяется по уездным городам и помещичьим усадьбам. Эту растущую популярность елки и отмечает рассказчик: Просвещение проникает все более на восток <…>, — с иронией пишет он, — чиновники, которые в Крутогорске плодятся непомерно, считают непременною обязанностию купить на базаре елку и <…> презентовать многочисленным Ваничкам, Машенькам…1 Чем состоятельнее дом, тем роскошнее в нем елка. О «хоромах одного крутогорского негоцианта» рассказчик сообщает: «И тут тоже елка, отличающаяся от чиновничьих только тем, что богаче изукрашена…». Оставаясь в рамках документального повествования, Салтыков-Щедрин, однако, опирается и на определенную литературную традицию. Ко второй половине 1850-х годов, т. е. ко времени написания «Губернских очерков», в литературах ряда европейских народов, усвоивших обычай рождественской елки, появилось множество произведений, в сюжетном повествовании которых елка, представленная в качестве главного атрибута рождественского праздника, играла важную роль. Символизируя собою «неувядающую благостыню Божию», елка либо репродуцировала рождественскую утопию, либо обнажала трагический разрыв, существующий между этой утопией и реальностью. По мере роста популярности елки в России, 1 Что касается праздников, то в этом отношении провинция, действительно, старалась не отставать от столиц: «Чванясь друг перед другом, „первые лица“ губернии, — пишет вятский краевед, — закатывали пиры почти на столичный манер» (Петряев Е. Д. М. Е. Салтыков-Щедрин в Вятке. Киров, 1980. С. 81). Д Е Д М О Р О З : Э ТА П Ы Б О Л Ь Ш О Г О П У Т И ( К 1 6 0 - Л Е Т И Ю Л И Т Е РАТ У Р Н О Г О О Б РА З А ) 1 Участники конференции «Мифология и повседневность» 1999 г., наверное, помнят яркое выступление С. Б. Адоньевой, в котором создание Деда Мороза как обязательного персонажа новогоднего ритуала приписывалось советской власти и приурочивалось к концу 1930-х гг., когда после нескольких лет запрета вновь была разрешена елка. Отметив, что «в зарождающейся городской традиции рождественской елки (в 30–50-х гг. XIX в.) нет еще ни Мороза, ни Снегурочки», исследовательница, несомненно, права2. В те времена какие бы то ни было персонажи праздника елки вообще отсутствовали, равно как отсутствовал и сам новогодний ритуал. Однако в литературе Мороз уже встречался (на что указала и С. Б. Адоньева). Стремительный процесс разработки этого образа как непременного участника детского праздника елки стал возможным в предвоенные годы только при опоре на литературную традицию и бытовую практику, в основных чертах сложившуюся задолго до Октября. Истории его формирования, этапам становления образа Мороза (превращению его в Деда Мороза и вхождению в обиход рождественско-новогодней обрядности) и посвящена моя работа. 1 Доклад был прочитан на Четвертой научной конференции «Мифология и повседневность», проведенной в ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом) в марте 2000 г. 2 Адоньева С. Б. История современной новогодней традиции // Мифология и повседневность. Вып. 2. Материалы науч. конф. 24–26 февраля 1999 года. СПб., 1999. С. 372. 505 Дед Мороз: этапы большого пути 160 лет назад были опубликованы «Детские сказки дедушки Иринея» В. Ф. Одоевского, в одной из которых («Мороз Иванович») впервые дана литературная обработка фольклорного и обрядового Мороза. Созданный Одоевским образ еще далек от знакомого нам новогоднего персонажа: календарная приуроченность сказки — не Рождество и не Новый год, а весна (Мороз Иванович живет в колодце, оттого что «жарко становится»); не он приходит к детям, а дети приходят к нему; да и подарки его — это лишь плата за службу. И все же образ этот уже узнаваем: «добрый Мороз Иванович» — «седой-седой» старик, который как «тряхнет головой — от волос иней сыплется»; живет он в ледяном доме, а спит на перине из пушистого снега. Рукодельницу за хорошую работу он одаривает «горстью серебряных пятачков», однако и Ленивицу не замораживает (как Морозко старухину дочь в сказке), а лишь проучивает, дав ей вместо серебра сосульку. Заботясь о природе, он покрывает снегом озимые всходы; попечительствуя о людях, стучит в окошки, чтоб «не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать», проводя при этом и «нравственные идеи» о необходимости «нищеньким помогать». В педагогической сказке Одоевского обрядовый Мороз и сказочный Морозко превращены в доброго, но справедливого воспитателя и наставника. Почти в то же самое время, когда увидели свет «Сказки дедушки Иринея», в газетах стали появляться первые рекламные заметки о продаже елок, что свидетельствовало о начале усвоения в России обычая, до тех пор известного лишь по переводной литературе и по домам петербургских немцев. Возникнув одновременно на рубеже 1830–1840-х гг., Мороз Иванович и елка, принадлежа к разным культурным традициям, совершенно разведены: Мороз Иванович пришел из русской деревни (как обработка народного Мороза), елка — с Запада (как усвоение немецкого обыкновения). Отсутствующая вначале связь возникнет двумя десятилетиями позже, когда сказка Одоевского будет включена в состав «елочных» текстов. Образ Мороза мифологизируется в литературе по двум направлениям. С одной стороны, согласно поэме Некрасова СНЕГУРОЧКА И ЕЕ ЛИКИ В Р У С С К О Й К У Л ЬТ У Р Е Непременными участниками современного ритуала детской новогодней елки являются Дед Мороз и Снегурочка. Процесс формирования в русской культуре образа Деда Мороза был прослежен мною в недавно опубликованной статье «Дед Мороз: этапы большого пути»1. Снегурочка, которой посвящена настоящая работа, имеет свою историю, во многом не зависимую от Деда Мороза, но тоже в значительной мере обусловленную литературой. Как и любой мифологический персонаж. Снегурочка характеризуется определенными свойствами и устойчивыми признаками: внешностью, возрастом, характером, локусом, временем ее участия в ритуале, функциями, которые она в нем исполняет, и т. д. Это очаровательная, приветливая, веселая и шаловливая девочка/девушка в белой одежде, приходящая к детям на новогоднюю елку из лесу. Она состоит в дружеских отношениях с лесным зверьем и птицами, которые служат ей и находятся у нее в добровольном подчинении Появляясь в «человеческом» мире только в определенное календарное время (перед Новым годом), в течение других сезонов она как бы не существует. Снегурочка прочно связана с Дедом Морозом как родственной связью (она его внучка), так и сюжетной: появляясь на празднике одновременно (или почти одновременно), они приводят с собою лесных зверей, развлекают детей, приносят им подарки. Будучи помощницей Деда Мороза, Снегурочка реализует 1 См.: Душечкина Е. В. Дед Мороз: этапы большого пути (К 160-летию литературного образа) // Новое литературное обозрение. 2001. № 47. С. 253–262; см. также в наст. изд. 520 3. Праздники и календарная словесность контакт между Дедом Морозом и детьми. Дети заранее знают об их обязательном приходе, однако вопросы о месте нахождения Снегурочки в другое время, о ее родителях, о том, почему она не стареет (в чем секрет ее вечной молодости?), их обычно не беспокоят. Снегурочка может быть участницей и взрослых новогодних праздников, персонажем театральных новогодних представлений, телевизионных шоу и т. п., но главное ее место — на празднике детской елки. Мифологические персонажи бывают единичными, существующими, так сказать, в одном экземпляре (как, например, водяной), а могут представлять собой коллектив аналогично функционирующих существ (как, например, святочницы или русалки). С этой точки зрения Снегурочка — единична: она, подобно Деду Морозу, чудесным образом успевает побывать на всех детских елках. Множественность Деда Мороза и Снегурочки вторична и порождена практикой детских елок, представлениями, телевизионными программами и пр. Снегурочка несомненно принадлежит к категории положительных образов: вся ее деятельность направлена исключительно на благотворное воздействие на детей1. Разговор о мифологическом персонаже предполагает постановку вопросов: как и когда этот персонаж возник, как он формировался, какой деформации подвергался, какую культурную, социальную и возрастную среду он «обслуживает»? Постараемся ответить на эти вопросы применительно к образу Снегурочки. Исследовательницы традиций современного города пишут по поводу Деда Мороза и Снегурочки: Эти популярные образы-маски как бы сошли со страниц русской литературы — известного произведения А. Н. Островского «Снегурочка», навеянного, в свою очередь, русским фольклором, где они наделены волшебной силой поощрять добро и наказывать зло2. 1 О персонажах народной демонологии см.: Левкиевская Е. Е. Демонология народная // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. М., 1999. Т. 2. С. 51–56. 2 Будина О. Р., Шмелева М. Н. Город и народные традиции русских. М., 1989. С. 229–230. ЛЕГЕНДА О ЧЕ ЛОВЕКЕ, ПОДА РИВШЕМ Е Л К У С О В Е Т С К И М Д Е ТЯ М Передо мной лежит разворот газеты «Правда» за 28 декабря 1935 года. На нем помещен материал, вполне ординарный для тех лет: левая страница целиком занята докладом С. С. Лобова на пленуме ЦК ВКП(б) о вопросах лесной промышленности в связи со стахановским движением; на большей части правой — окончание доклада Лобова; внизу слева — статья А. П. Розенгольца «Советский торговый флот растет и крепнет»; в правом нижнем углу — телеграмма делегации американских армян, адресованная товарищу Калинину. Американские армяне сообщают «всероссийскому старосте», что они «покидают территорию СССР с незабываемыми прекрасными воспоминаниями», благодарят за гостеприимство и выражают «глубокое чувство удовлетворения от того, что увидели». В середине, чуть-чуть сбоку, — совсем небольшая заметка, едва занимающая шестнадцатую часть страницы: «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!» И короткая подпись внизу: П. Постышев. Приведу этот текст полностью: В дореволюционное время буржуазия и чиновники буржуазии всегда устраивали на Новый год своим детям елку. Дети рабочих с завистью через окно посматривали на сверкающую разноцветными огнями елку и веселящихся вокруг нее детей богатеев. Почему у нас школы, детские дома, ясли, детские клубы, дворцы пионеров лишают этого прекрасного удовольствия ребятишек трудящихся Советской страны? Какие-то, не иначе как «левые» загибщики ославили это детское развлечение как буржуазную затею. 537 Легенда о человеке, подарившем елку советским детям Следует этому неправильному осуждению елки, которая является прекрасным развлечением для детей, положить конец. Комсомольцы, пионер-работники должны под Новый год устроить коллективные елки для детей. В школах, детских домах, в дворцах пионеров, в детских клубах, в детских кино и театрах — везде должна быть детская елка! Не должно быть ни одного колхоза, где бы правление вместе с комсомольцами не устроило бы накануне Нового года елку для своих ребятишек. Горсоветы, председатели районных исполкомов, сельсоветы, органы народного образования должны помочь устройству советской елки для детей нашей великой социалистической родины. Организации детской новогодней елки наши ребятишки будут только благодарны. Я уверен, что комсомольцы примут в этом деле самое активное участие и искоренят нелепое мнение, что детская елка является буржуазным предрассудком. Итак, давайте организуем веселую встречу Нового года для детей, устроим хорошую советскую елку во всех городах и колхозах! трудно себе представить те чувства (радости, недоумения, настороженности, растерянности), которые в конце декабря 1935 года должна была вызвать у читателей эта заметка. За несколько дней до наступления Нового года главная газета страны, орган ЦК ВКП(б), вдруг не только разрешает, но рекомендует устройство елок в детских учреждениях, что на языке тех лет означало повеление, приказ. Свидетельство этому — соответствующая стилистика: в заглавии и в заключительной фразе понуждающее к действию «давайте» («давайте организуем…») и несколько повторяющихся конструкций, выражающих обязательность, необходимость свершения рекомендуемого действия: «следует положить конец…», «должны устроить…», «везде должна быть…», «должны помочь устройству…». Елка, на которую со второй половины 1920-х годов был наложен запрет как на «дикарский» и «поповский» обычай; елка, с которой яростно боролась пресса, называя ее «религиозным хламом», «религиозным дурманом» и «глупым Д АЧ Н Ы Й Т Е К С Т В Ж У Р Н А Л Е « О С К О Л К И » В пореформенное время в России широкое распространение получили периодические издания, ориентированные на массового читателя. Именно эти издания, и в первую очередь «тонкие» иллюстрированные журналы-еженедельники (такие как «Развлечение», «Нива», «Всемирная иллюстрация», «Осколки» и др.) стали поставщиками литературной продукции для широкой читательской аудитории, сделавшись любимым, а зачастую и единственным ее чтением1. Представляя собой легкое занимательное чтиво, приноровленное к среднему обывательскому вкусу, иллюстрированные еженедельники стремились совпасть с жизненными ритмами своего читателя, а потому их принято было составлять в соответствии с календарным временем выхода в свет очередного выпуска. Приуроченность каждого номера журнала к определенной дате неизбежно сказывалась на его содержании. Отсюда обилие в иллюстрированных журналах так называемых «календарных текстов»: святочных, масленичных, пасхальных, троицких и других. Отсюда же и «сезонное» строение годового комплекта таких изданий: в соответствующих выпусках появлялась зимняя, весенняя, летняя, осенняя тематика2. Летние выпуски массовой периодической печати обычно включали в себя обильный литературный и иллюстративный 1 См.: Рейтблат А. И. От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М.: МПИ, 1991. С. 97–108. 2 Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб.: СПбГУ, 1995. С. 179. 548 3. Праздники и календарная словесность материал, связанный с темой летнего отдыха городского населения на даче. В результате сформировалась особая разновидность текстов, получивших название «дачных»1, которые, показывая дачников в разнообразной обстановке и разнообразных обстоятельствах, стали обычным явлением повременной массовой прессы. По мере того как приближалась дачная пора, сотрудники журналов, часто загодя, приступали к созданию «дачных» произведений. Так, например, А. П. Чехов уже в начале марта 1883 г. писал Н. А. Лейкину: «С половины апреля начну строчить „дачные рассказы“. В прошлом году они мне удавались»2. Именно в массовой периодике «дачные» тексты вырабатывали свой хронотоп, свои сюжеты, свою стилистику, набор и амплуа персонажей. Наибольшее распространение «дачные» тексты получили в юмористических еженедельниках, в частности в самом популярном из них — «Осколках» (1881–1905), издаваемом в Петербурге Н. А. Лейкиным. «Осколки» с самого начала строго придерживались «календарного» принципа в размещении материала: действие публикуемых в этом журнале произведений приурочено к тому календарному времени, на которое приходится выпуск очередного номера. Как писал об этом журнале А. П. Чехов, «шарж любезен, но незнание чинов и времен года не допускается» (курсив наш. — Е. Д.)3. В «Осколках» печатались В. В. Билибин, Л. И. Пальмин, Л. Н. Трефолев, А. С. Лазарев-Грузинский, молодой А. П. Чехов и многие другие. Сам Н. А. Лейкин 1 Первые тексты с жанровым подзаголовком «дачный рассказ» появляются в толстых журналах середины XIX века. См., например, Зотов В. В озере: Дачный рассказ // Сын отечества. 1856. № 26. С. 289–292. О «дачном» тексте см. работы Стивена Ловелла: Lovell St. Summerfolk: A History of the Dacha, 1710–2000. Ithaca and London: Cornell University Press, 2003; Ловелл С. Дачный текст в русской культуре XIX века // Вопросы литературы. № 3. С. 34–73. 2 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Письма. Т. 1. М.: Наука, 1974. С. 59–60. О «дачной» теме у Чехова см. работу В. Г. Щукина: Щукин В. Г. Чеховская дача: культурный феномен и литературный образ // Очерки русской культуры XIX века. Т. 5. Художественная литература. Русский язык. М.: Языки русской культуры, 2005. С. 414–458. 3 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Письма. Т. 1. М.: Наука, 1974. С. 63. С. Г. Маслинская П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У Детская тема в поле научных интересов Елены Владимировны Душечкиной не была магистральной, однако снова и снова на протяжении многих лет она возвращалась к изучению словесности, адресованной детям. Обращение к такому материалу вполне закономерно для исследовательницы, которая долгие годы занималась разысканиями в области культуры рождественских праздников: дети слушали читаемые вслух святочные рассказы, наряжали елку, ждали подарков от Деда Мороза, читали стихи на новогодних утренниках в детском саду. Российское детство XIX–XX веков широко представлено в историко-культурных работах Елены Владимировны, посвященных массовым и семейным празднованиям Нового года и Рождества1. В то же время Е. В. Душечкину как исследователя отличал интерес к маргинальным, нестатусным литературным явлениям. В этом отношении литература для детей всегда относилась (и до сих пор относится) к явлениям, которые находятся на периферии филологических штудий. Такая ситуация — дань сложившейся некогда иерархии литературного процесса, которая поддерживалась и поддерживается в рамках гуманитарных дисциплин не только в отношении детской литературы, но и литературы массовой, в том числе 1 Е. В. Душечкина неоднократно давала интервью о праздновании Рождества в России, и при этом важной частью этих традиций, на которую она указывала, было семейное чтение, когда дети слушали чтение святочных рассказов вслух. См., напр., ее интервью Анне Раппопорт «Чудо рождественской ночи»: традиции праздничного чтения в России» (https:// www.papmambook.ru/articles/438/). 561 Предисловие к разделу (С. Г. Маслинская) календарной словесности, которой, в первую очередь, занималась Е. В. Душечкина. До последнего времени сделать эти виды литературного материала объектом исследования филологии можно было, только если исследователь брался рассматривать их в социальном контексте. При таком подходе на первый план выступали проблемы функционирования и прагматики указанных жанров. Именно такой путь предложила Елена Владимировна для изучения сборников детских поздравительных стихов XIX века1. В статье реконструируется образ ребенка, складывающийся на основе анализа содержания стихов, которые он должен прочитать вслух своим родителям. Этот образ создают анонимные авторы стихотворений, недвусмысленно демонстрируя сложившуюся к 1840-м годам и продолжавшую воспроизводиться вплоть до начала 1870-х (выход последнего по хронологии из рассмотренных в статье сборников датирован 1872 годом) концепцию детства — это патерналистская модель, в которой ребенок занимает зависимое от взрослого положение, лишен субъектности, не владеет навыками выражать свои чувства и мысли. Антропологический взгляд на субъект повествования поздравительных стихотворений позволил исследовательнице не только привлечь внимание к эстетическим и моральным формам конструирования детства в XIX веке, но и внести вклад в изучение особенностей наррации в детской литературе в целом и одновременно дать сравнительный материал для исследований массовой ритуальной словесности. Обращаясь к другому материалу — семейному фольклору, — Е. В. Душечкина на примере текстов более позднего периода (начиная с 1930-х годов) показывает, что концепция детства изменилась: внимание взрослых приковано к детским словечкам, речевым ошибкам, формулировкам суждений о жизни. Наступил «век ребенка», а с его приходом возникли новые ракурсы в понимании места ребенка в мире взрослых: 1 Душечкина Е. В. Сборники детских поздравительных стихов XIX века // Детский сборник: Статьи по детской литературе и антропологии детства / Сост. Е. В. Кулешов, И. А. Антипова. М.: ОГИ, 2003. С. 17–27. С Б О Р Н И К И Д Е Т С К И Х П О З Д РА В И Т Е Л Ь Н Ы Х С ТИХОВ X I X ВЕКА Книжки под названием «Детские поздравления в стихах к праздникам», «Детские поздравления в стихах», «Подарок детям в стихах и прозе: поздравления и приветствия…», «Поздравительные стихотворения для детей на торжественные случаи…» и т. п. регулярно издавались на протяжении XIX — начала XX вв. По той функции, которую выполняли стихотворения, включавшиеся в подобного рода сборники, они могут быть сближены с известными в разных культурных традициях благопожеланиями, которые определяются как «тексты, содержащие пожелание добра, и ритуал его произнесения». По словам Т. А. Агапкиной и Л. Н. Виноградовой, благопожелания занимают «пограничное положение между формами речевого этикета и заклинательно-магическими текстами». В народной традиции в ритуале благопожелания, как пишут исследовательницы, всегда участвует посторонний по отношению к данному социуму человек, что приводит «к ритуальному дарообмену между исполнителем благопожелания и его адресатом»1, причем словесные формулы в данном ритуале воспринимаются как дары. В русской нетрадиционной, «городской» культуре обычай исполнения и преподнесения стихов в праздничные дни ведет свое начало с XVII в. Его зачинателями, видимо, следует признать Симеона Полоцкого и поэтов его школы, восходящей к польской (и шире — католической) 1 Агапкина Т. А., Виноградова Л. Н. Благопожелание // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 1. М., 1995. C. 188. 566 4. Дети и словесность для детей традиции. Сборник Симеона Полоцкого «Рифмологион» включает приветственные стихи «на случай», в том числе и поздравительные тексты, написанные не от имени самого автора, а от имени другого лица, которое и должно было зачитывать и вручать поздравительный текст. «Он писал и для „ближних людей“ государя <…>, — замечает о Симеоне Полоцком А. М. Панченко. — Причем все эти лица были не только адресатами, не только слушателями его „приветств“, но и исполнителями…»1 Многие из этих «приветств», «согласно педагогическим установкам силлабиков», составлялись для произнесения «юными отроками боярских и дворянских родов», дабы приучить их к новой словесной культуре2. Тогда же, в XVII в., был выработан и ритуал одаривания этими текстами, которые тщательно переписывались на специальной бумаге и художественно оформлялись. В торжественный момент одаривания адресант декламировал стихотворение наизусть и вручал переписанный текст адресату. Тексты «на случай», среди которых значительную часть составляли поздравительные и комплиментарные, широко известны и в практике русской стихотворной культуры XVIII в. К ним могут быть причислены и похвальные оды (которые, как известно, сочинялись придворными поэтами на разные торжественные случаи, зачитывались и вручались императрицам), и другие поздравительные тексты. Когда этот обычай стал охватывать частную жизнь русского образованного общества, точно неизвестно. О его существовании в 40-х годах XVIII в. свидетельствует эпизод из мемуаров А. Т. Болотова, в котором адресантом поздравительного текста является ребенок. Болотов рассказывает, как его учитель-немец понудил его переписать по-немецки послание к Новому году: «Перед приближением нового года вздумалось учителю моему сочинить поздравительное письмо родителю моему от имени моего с новым годом, 1 Панченко А. М. Симеон Полоцкий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. 3: П—С. СПб., 1998. С. 368. 2 Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973. С. 214. А Н Е К Д О Т Ы О Д Е ТЯ Х ( И З О Б Л АС Т И С Е М Е Й Н О Г О Ф ОЛ Ь К Л О РА ) Семья, более или менее чутко относящаяся к своей истории, к важным (а иногда и неважным) событиям семейной жизни, становится не только хранительницей, но и естественной средой обитания множества разнородных и разножанровых текстов, которые могут быть определены как жанры нетрадиционного (необрядового) семейного фольклора1. Это легенды и предания об истории рода, рассказы о жизни семьи в эпохи важных исторических событий, об обстоятельствах рождения и смерти членов семьи и, наконец, всевозможные истории о смешных анекдотических случаях, героями которых бывают как взрослые члены семьи, так и дети2. Семейные анекдоты о детях представляют собой короткие рассказы с реальной основой, завершающиеся неожиданной и смешной для взрослого словесной реакцией ребенка на создавшуюся ситуацию. Речь идет не просто о любых смешных детских высказываниях3, но только о тех, которые порождают неоднократно воспроизводимые тексты. Для рождения 1 Громадный и разножанровый материал по семейному фольклору (от семейных преданий и легенд до семейных анекдотов и семейных mots) содержит русская мемуарная литература. Особенно богаты в этом отношении многочисленные мемуары семьи Л. Н. Толстого, в которой царил культ семейного слова — словесной игры, рассказов, присказок и т. п. 2 См.: Белоусов А. Ф. Городской фольклор. Таллин, 1987. С. 17–18. 3 Забавные и смешные женские высказывания фиксировались многократно. Классические образцы таких записей — книги К. И. Чуковского «От двух до пяти», Н. Н. Носова «Повесть о моем друге Игоре». 578 4. Дети и словесность для детей такого рассказа требуется чуткое ухо взрослого члена семьи, который внимательно, со вкусом и с юмором оценивает житейские ситуации с участием детей. Для рождения такого рассказа требуется также осознание особой ценности «семейного» слова и художественное к нему отношение. Возникнув, анекдот начинает циркулировать в семейном кругу, переходит от своего первоначального творца к другим исполнителям, и случается так, что в конце концов его не без горделивого удовольствия начинает рассказывать сам уже повзрослевший к этому времени герой анекдотического сюжета. В процессе многократного воспроизведения текст анекдота может претерпевать различные изменения. Такая «редактура» обычна и даже неизбежна в атмосфере семейной беседы, когда каждый член семьи ощущает себя в той или иной степени причастным к рассказанному кем-то сюжету. Анекдоты о детях рассказываются обычно «кстати», то есть по какой-то аналогии или в связи с только что произошедшими событиями, или же «гнездами», как и любые другие анекдоты («а вот еще случай…»), и рассчитаны на самую заинтересованную и сочувствующую реакцию слушателей. Хранителями, передатчиками, а чаще всего и создателями семейного фольклора о детях являются женщины (матери и бабушки), которые и получают от него наивысшее эстетическое и нравственное удовольствие. Иногда такие анекдоты живут в семье на протяжении нескольких ее поколений; но обычно жизнь их коротка — не будучи закрепленными письменно, они постепенно умирают, изглаживаясь в сознании членов семьи и их потомков. Примером давнего, возникшего лет семьдесят тому назад, анекдота может послужить рассказ о семи-восьмилетнем мальчике, который, услышав бурное обсуждение эсхатологических городских слухов о сорвавшейся со своей орбиты планете Марс, воскликнул с чувством: «Так ему и надо, противному большевику!»1 Комизм этого анекдота 1 Не желая смущать и компрометировать как рассказчиков, так и героев, передаю содержание анекдотов своими словами, оставляя неприкосновенными лишь тексты детских высказываний в том виде, как они дошли ко меня. Д Е Т С КО Е Т В О Р Ч Е С Т В О К А К Р Е З У Л ЬТАТ В О С П Р И Я Т И Я Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н О Г О Т Е К С ТА К. И. Чуковский в своей ставшей классической книге «От двух до пяти»1 определил природу словесного творчества детей как короткие стихи-экспромты хореического размера, которые многократно выкрикиваются детьми во время прыжков и подскакиваний и являются одним из элементов игры. Следующий период словесного творчества, переживаемый, по мнению Чуковского, ребенком от пяти до десяти лет, характеризуется новым отношением к сложению стихов: «Они уже не возникают экспромтом, а напротив, сочиняются, выдумываются…»2. Спонтанному стихотворству детей наступает конец, как только они выходят из дошкольного возраста. Если иные из них и сочиняют стихи, — пишет Чуковский, — источником этих стихов уже не служит ни песня, ни пляска. Их природа совсем другая, и определить ее не так-то легко. О стихотворстве детей школьного возраста (от 8 до 17 лет) у нас не существует никаких научных, серьезных исследований3. Это было написано в 1964 г., то есть почти пятьдесят лет назад. Однако с тех пор дело, как кажется, не продвинулось 1 Впервые под заглавием «Маленькие дети» в 1928 г. 2 Чуковский К. И. От двух до пяти. М.: Лимбус Пресс, 2000. С. 350. 3 Чуковский К. И. Дверь в эту книгу // Глоцер Вл. Дети пишут стихи: Книга о детском литературном творчестве. М.: Просвещение, 1964. С. 9. 584 4. Дети и словесность для детей далеко вперед. Автора статьи в первую очередь интересует творчество детей шести-семилетнего возраста. Цель же предлагаемой работы видится в том, чтобы указать на некоторые специфические черты литературного творчества этого возраста. Если стихи детей первого периода представляют собой элемент игры, то во второй период сочинение не только стихов, но и других литературных жанров само по себе является игрой, аналогичной любой другой сюжетной игре, свойственной в значительной мере именно данному возрасту (в войну, в куклы, в школу и т. п.). Это игра в сочинительство. Игра ребенка, — как пишет Л. С. Выготский, — не есть простое воспоминание о пережитом, но творческая переработка пережитых впечатлений, комбинирование их и построение из них новой действительности, отвечающей запросам и влечениям самого ребенка. Так же точно стремление детей к сочинительству является такой же деятельностью воображения, как и игра1. Максимальным приближением к действительности во время игры в «войнушку» является яростная драка между играющими «противниками». Максимальное приближение к действительности при сочинении стихов — присвоение себе чужих текстов, что проявляется и в категорических декларациях, и — чаще — в переписывании полюбившихся стихотворений. Ребенок не ставит перед собой цель быть оригинальным в своем творчестве. Поэтому в данном случае подражательность его текстов оказывается установкой (пусть и не всегда осознанной): тем, к чему ребенок стремится, а вовсе не тем, чего он хочет избежать, стараясь быть оригинальным. При этом в его сознании существует норма в том виде, в какой он ее усвоил из услышанных или прочитанных книг, и он стремится приблизиться к этой норме, опираясь на развивающееся воображение. Стихотворения и любые тексты этого периода уже, как правило, не являются 1 Выготский Л. С. Воображение и творчество в детском возрасте. СПб.: Союз, 1997. С. 4. « Е С Л И РЯ ДОМ Д Р УЗ Ь Я Н АС Т ОЯ Щ И Е … » Настоящая работа продолжает цикл статей автора о художественном мире пионерской песни. Если предыдущие посвящены образу песни и теме здоровья1, то на этот раз в центре внимания будет образ дружбы, получивший в пионерской песне широчайшее отражение2. Песни, предназначенные для исполнения в пионерской среде, начали возникать сразу после основания пионерской организации в 1922 году. Некоторые из них (такие как «Взвейтесь кострами, синие ночи» или знаменитая «Картошка») продолжали быть из1 См.: Душечкина Е. «Если песенка всюду поется…» // Elementa: Journal of Slavic Studies and Comparative Cultural Semiotics. Harwood Academic Publisher, 2000. Vol. 4. № 3. P. 223–235; Душечкина Е. «Если хочешь быть здоров»: Идея здоровья в советской детской песне // Morbus, medicamentum et sanus. Choroba, lek i zdorowie — Болезнь, лекарство и здоровье — Illness, Medicine and Health. Warszawa: Polska Akademia Nauk — Institut Slawistiki, 2001. S. 399–412 (Studia litteraria Polono-Slavica. 6). О советской песне см. книгу: Минералов Ю. Так говорила держава. ХХ век и русская песня. М.: Изд-во Литературного ин-та, 1995. 2 В последние годы появился ряд исследований, где анализируется концепт «дружбы» в русском языке и модели дружбы в русской культуре; см., например: Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 340–375; Шмелев А. Д. Дружба в русской языковой картине мира // Сокровенные слова: Слово. Текст. Культура: Сб. статей в честь Н. Д. Арутюновой. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 704–715. О специфике «русской дружбы» см. взгляд со стороны: Холмс Лэрри Е. Россия. Странная земля и ее загадочные люди. Записки американца, пожившего в Вятке и других городах российских. Киров: Вятка, 2003. С. 96–97. Концепция дружбы в условиях тоталитарного режима представлена в книге: Шляпентох В. Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом. СПб.: журнал «Звезда», 2003. Настоящая работа, ввиду специфики своего материала, не выходит за рамки текстов, использовавшихся в пионерской практике. 596 4. Дети и словесность для детей вестными на протяжении всей истории пионерского движения — вплоть до распада Советского Союза. Однако подавляющее большинство пионерских песен было создано в послевоенные десятилетия1. Именно в это время в массовом количестве появляются авторы-текстовики и композиторы, специализирующиеся на создании песен для пионеров. Ежегодно громадными тиражами издаются сборники текстов пионерских песен с нотами, которые рекомендуются учителям (для разучивания учащимися на уроках пения), школьным хорам, хорам, функционировавшим при Домах пионеров, в пионерских лагерях и т. д. Число пионерских песен, созданных в этот период, трудно поддается учету. При этом следует отметить, что корпус песен, предназначенных для пионеров, включал в себя не только специфически детские тексты, но и многие из тех, которые сочинялись для взрослых или молодежных хоров. Далеко не все песни получили широкое распространение и были в ходу. Видимо, можно говорить о нескольких десятках текстов, которые прочно вошли в обиход: часто транслировались по радио и телевидению, исполнялись на торжественных концертах в дни советских праздников, где выступление пионерских хоров было обязательной составляющей праздничного ритуала. Они пелись пионерами на различных пионерских мероприятиях: сборах, слетах, в походах, в лагерях у костра и т. д. Некоторые из песен как в музыкальном, так и в текстовом отношении были вполне качественными и любимыми самими пионерами. Другие же по тем или иным причинам не привились. Однако и те песни, которые, будучи напечатанными в сборниках, фактически не получили распространения, представляют ничуть не меньший интерес с точки зрения их поэтики, поскольку и они, как правило, включают в себя прочно утвердившиеся в пионерских песнях художественные и идеологические штампы. Пионерские песни создавались в соответствии 1 Анализ специфики «литературы пионерской организации», в том числе и пионерской песни, см.: Леонтьева С. Г. Литература пионерской организации: идеология и поэтика: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Тверь, 2006. «ЕС ЛИ ПЕСЕНКА В СЮДУ ПОЕТСЯ…» Я озаглавила свою статью цитатой из пионерской песенки, хорошо памятной тем, кто в 1950-х гг. был пионером. Песенка эта, написанная композитором Дмитрием Кабалевским на стихи Сергея Михалкова, называется «Веселое звено» и начинается словами «По улицам шагает веселое звено…». В соответствии с заглавием, статья, предлагаемая вниманию читателей, будет посвящена образу песни в советской (преимущественно — пионерской) хоровой песне, то есть я хочу показать, как песенный жанр словесно-музыкального искусства воссоздается и представляется в текстовой (словесной) фактуре того же самого жанра — как песня «видит» саму себя. Материалом для исследования послужили тексты, содержащиеся в песенниках 1940–1980-х гг., рекомендованных детским и пионерским учреждениям (школам, пионерским лагерям, домам пионеров) для хорового исполнения. Разумеется, я опиралась и на свой собственный опыт — опыт пионерки 1950-х гг. Ностальгия по детству пробуждала во мне желание использовать в первую очередь тексты, которые исполнялись в классическую, так сказать, пионерскую эпоху и которые (может быть, именно поэтому) кажутся мне наиболее показательными и характерными. Я имею в виду песни, созданные в период с 1922 г. (года образования пионерской организации и года создания первой пионерской песни «Взвейтесь кострами, синие ночи…») по середину 1950-х гг. Однако ознакомление со сборниками песен следующих десятилетий убедило меня в том, что топика этого жанра изменилась не столь уж существенно и образы, созданные в предшествующую эпоху, не только продолжали 609 «Если песенка всюду поется…» жить и использоваться, но и развивались. Поэтому важным подспорьем оказались для меня и песни времени оттепели и «застоя». Существенный для данной темы материал содержит ряд текстов, которые были созданы для молодежных и взрослых хоровых коллективов, но которые тем не менее нередко включались в репертуар пионерских хоров и печатались в песенниках для пионеров. Зачастую они, особенно столь популярные, как знаменитая песня из кинофильма 1934 г. «Веселые ребята» («Нам песня строить и жить помогает…»), существенно влияли на формирование образа песни в пионерской песне, исполнялись детскими хорами и часто звучали по радио, почему я и сочла возможным (и даже необходимым) их использовать. Конечно же, далеко не все из того, что создавалось поэтами-песенниками и композиторами для детей, пелось и приобретало широкую известность, но и эти, малоизвестные, тексты весьма показательны, поскольку они сочинялись по готовым, утвердившимся шаблонам, во многом повторяют их, а порою доводят эти шаблоны до абсурда. Моя работа основывается на материале более двух сотен текстов, в которых представлен (в большей или меньшей степени развернутый) образ песни. Для облегчения восприятия, приводя цитаты, я не даю ссылок на авторов слов и композиторов, поскольку в данном контексте мне это представляется не столь уж существенным. В исследуемых текстах образ песни входит в ряд наиболее распространенных и излюбленных и в шкале ценностей занимает одно из первых мест, наряду с образами дружбы, мира, Родины, партии, Ленина и Сталина, неожиданно приобретая на этом фоне идеологическое звучание, а зачастую — становясь синонимом этих понятий (как, например, в песне «Ты с нами, Ильич дорогой», где имя вождя мирового пролетариата сравнивается с песней: «Великое, светлое имя, / Как песню, несем мы в строю»1). В песенниках образ песни встречается регулярно, едва ли не в каждом втором 1 Песни для детей: Сб. для начальной школы / Под ред. В. Н. Шацкой. 2-е изд., перераб. М: Учпедгиз; Музгиз, 1953. С. 290. «ЧТОБЫ ТЕ ЛО И ДУША БЫЛИ МОЛОДЫ…» ТЕМА ОЗДОР ОВИТЕ ЛЬНОЙ ПР ОФИЛАКТИКИ И ЗДОР ОВЬЯ В С О В Е Т С КО Й Д Е Т С КО Й П Е С Н Е Здоровье, провозглашенное советской властью одним из важнейших общественных богатств, считалось находящимся под контролем и в ведении государственной системы здравоохранения. Наряду с бесплатным лечением заболеваний, в советской медицине была выработана система мер, направленных на предупреждение болезней, а также на сохранение и укрепление здоровья, что реализовывалось широкой сетью оздоровительных учреждений (санаториев, профилакториев, домов отдыха, пионерских лагерей). Важнейшей составной частью профилактических мер являлась пропаганда здорового образа жизни и физически здоровой личности, осуществлявшаяся разнообразными вербальными и иконическими средствами, начиная с просветительских плакатов в поликлиниках и больницах, лекций по линии общества «Знание», издания журналов (популярнейшим из которых был журнал «Здоровье») и кончая художественными произведениями на медицинскую тематику, адресованными как взрослым, так и детям. Среди текстов для детей ведущая роль отводилась поэзии. Примером могут послужить ставшие классическими поэмы Корнея Чуковского «Доктор Айболит» и «Мойдодыр», стихотворение Сергея Михалкова «Мимоза» или же стишки Агнии Барто про постановку санитарного дела в школе: «Мы с Тамарой ходим парой, / Санитары мы с Тамарой…». Особое место в этой агитационной деятельности занимала детская хоровая песня. Настоящая работа посвящена теме здоровья и оздоровления организма в детских песнях советского времени. 628 4. Дети и словесность для детей Ее цель — выявление воплощенного в риторике и топике этих песен культа здоровья и пропаганды связанных с ним разного рода оздоровительных практик, основанных в первую очередь на идее закаливания молодого организма как «основного профилактического мероприятия», которое «следует начинать с раннего детства»1. Исследование основывается на материале текстов, извлеченных из песенников 1950–1980-х гг., в которых тема укрепления здоровья подрастающего поколения советских людей занимает одно из ведущих мест. Специализировавшаяся на создании текстов песен для детей многочисленная группа поэтов-песенников ежегодно поставляла словесную продукцию, которая, одобренная специальными инстанциями, включалась в выходившие миллионными тиражами сборники и распространялась по школам, домам пионеров, пионерским лагерям и другим детским учреждениям. Песни, предназначавшиеся для детского хорового исполнения и написанные по преимуществу от первого лица множественного числа (то есть от имени коллектива самих поющих детей), превращались в постоянный фактор вербального и эмоционального воздействия на сознание детей. Наряду с коммунистической идеологией (которая, конечно же, играла в них главную роль), детям через ими же спетое слово внушались прописные истины профилактической программы физического оздоровления организма. Одной из наиболее частых тем детских песен стала тема закаливания. Технический термин «закаливание» (или «закалка») возник в применении к процессу термической обработки материала (преимущественно — стали): путем нагрева и последующего быстрого охлаждения металла достигается его особая прочность. Перенесенный в область медицинской профилактики, этот термин приобрел новый, дополнительный смысл, обозначив собою процесс достижения физической и духовной выносливости человека, его способности к преодолению жизненных трудностей и к борьбе 1 Спокойно Г., Промберг Я. Азбука здоровья / Под ред. Г. Я. Орлеана. Рига: Звайгзне, 1980. С. 345–372. С. М. Толстая П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У Интерес Елены Владимировны к антропонимии никак нельзя назвать случайным. Он закономерно продолжил ее занятия святочными рассказами, темой «календарной прозы», святок вообще и святочной баллады Василия Жуковского в частности. Столь же неслучайным было и ее обращение к другому «ответвлению» темы святок — к новогодней елке. Тем не менее в общем контексте ее литературоведческих работ антропонимическая тема кажется в какой-то степени инородной. Это можно объяснить тем, что личные имена до недавнего времени считались преимущественно объектом лингвистики (ономастики) и изучались прежде всего со стороны их происхождения, этимологии, структуры1, отчасти со стороны узуса и циркуляции имен и значительно реже со стороны их культурной функции2. В определенной степени имена интересовали и историков и этнографов, в частности правила выбора имен, состав и эволюция именника, традиции, ритуалы и запреты, относящиеся к имянаречению, магия имени и т. п.3 1 См. Кабинина Н. В. Антропонимия // Русский язык: Энциклопедия. М., 2020. Изд. 3-е. С. 28–30. 2 Ср., например: Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974; Шайкевич А. Я. Социальная окраска имени и его популярность // Поэтика. Стилистика. Язык культуры. М., 1998. 3 См.: Славянские древности: Этнолингвистический словарь / Под общ. ред. Н. И. Толстого. Т. 2. М., 1999. С. 408–413; Толстой Н. И., Толстая С. М. Имя в контексте народной культуры // Проблемы славянского языкознания: Три доклада российской делегации к XII Междунар. съезду славистов. М., 1998. С. 88–125. 641 Предисловие к разделу (С. М. Толстая) Однако как самостоятельный предмет литературоведения антропонимия до поры до времени не существовала. И только начиная с последних десятилетий прошлого века эта тема приобретает новое звучание и новые ракурсы изучения, объединившие и лингвистов, и литературоведов, и фольклористов, и исследователей культуры. Этот новый интерес к имени, безусловно, связан с возникновением и бурным развитием того семиотического направления в отечественной гуманитарной науке, получившего название Московско-тартуской школы, к которому Елена Владимировна имела прямое отношение как ученица Ю. М. Лотмана. Появилась целая серия функционально-семиотических исследований имени, надолго определивших пути и методы изучения культурной антропонимии. К числу важнейших работ этого направления относятся теоретические положения и практические исследования В. Н. Топорова1, Б. А. Успенского2, Ф. Б. Успенского и А. Ф. Литвиной3 и др. По инициативе Т. М. Николаевой было проведено несколько конференций, посвященных имени, и издано несколько сборников, обобщивших результаты этих конференций, в которых участвовала и Е. В. Душечкина4. 1 Наиболее важные работы В. Н. Топорова в области ономастики перепечатаны в сб.: Имя: Семантическая аура / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Языки славянской культуры, 2007. См. также: Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения: К двухсотлетию со дня выхода в свет. М.: РГГУ, 1995. 2 Успенский Б. А. Из истории русских канонических имен (История ударения в канонических именах собственных в их отношении к русским литературным и разговорным формам). М., 1969; Успенский Б. А. Мена имен в России в исторической и семиотической перспективе // Успенский Б. А. Избранные труды. Т. II. М., 1996. Изд. 2-е. С. 187–202; Успенский Б. А., Успенский Ф. Б. Иноческие имена на Руси. М.; СПб.: Нестор-история, 2017. 3 Успенский Ф. Б. Имя и власть: выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М.: ЯСК, 2001; Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М.: Индрик, 2006. 4 Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст: Тезисы междунар. науч. конф. 30 января — 2 февраля 2001 г. М.: Институт славяноведения, 2001. Часть 1–2; Имя: Семантическая аура / Отв. ред. Т. М. Николаева. М.: Языки славянской культуры, 2007; Именослов. История языка. История культуры / Отв. ред. Ф. Б. Успенский. М.: Ун-т Дм. Пожарского, 2012. А Н Т Р О П О Н И М И Ч Е С К О Е П Р О С Т РА Н С Т В О Р У С С К О Й Л И Т Е РАТ У Р Ы X V I I I В . (ЗАМЕТКИ К ТЕМЕ) Ономастикон русской литературы XVIII в. поистине уникален. По количеству и разнообразию имен он несравним с именниками ни одного другого столетия. Объяснение этому феномену следует, видимо, искать в предельно интенсивной и разнонаправленной работе писателей, в том числе и в области имятворчества. Количество имен росло в процессе освоения мировой литературы, а стремительная эволюция, сопутствовавшая этому процессу, мобилизовала творческие силы писателей. Представленный нами обзор демонстрирует многообразие ономастических полей в этот период, их принадлежность к различным стилистическим системам, которые сменяли друг друга, а порой сосуществовали одновременно. Этот обзор далеко не полон и требует дальнейшей разработки, классификации и приведения примеров, по необходимости сведенных здесь к минимуму. 1. Классицистический канон требовал включения в тексты имен древнегреческих и римских персонажей. Наряду с мифологическими, использовались имена исторические (поэтов, полководцев, политиков — Гораций, Персий, Ювенал), которые нередко выполняли функцию заместителей имен русских деятелей, служа смысловыми параллелями к эпохе и героям античного мира, на который ориентировался классицизм («Российский только Марс, Потемкин, / Не ужасается зимы» <Г. Р. Державин>). 646 5. Личное имя в литературе и культуре 2. Восприятие Библии русской культурой XVIII в. отличалось от европейского, просветительского, характеризовавшегося значительным скептицизмом. Традиционное православие, напротив, требовало от литературы постоянной работы с библейским ономастическим полем — отсюда многократные переложения псалмов Давида, имена библейских персонажей в разных контекстах (Адам, Ева, Иисус Навин, Моисей, Самсон, Соломон), частые обращения к Богу («О, Боже, что есть человек…» <М. В. Ломоносов>). 3. Возникший интерес к национальному фольклору и мифологии породил желание (или необходимость?) создать пантеон русских богов: Даждьбог, Лада, Лель, Мокошь, Перун, Сварог, Хорс — см. «Абевега русских суеверий» М. Д. Чулкова. Имена подобных божеств — нередко псевдорусские — еще с начала века стали использоваться в литературе (например, жрецы в шутотрагедии Ф. Прокоповича «Владимир»: Жеривол, Курояд, Пияр). 4. Классицистическая трагедия, опиравшаяся на древнерусский материал, обращалась к именам князей (Владимир, Мечислав, Мстислав, Ольга, Святослав, Храбрий, Ярослав <Ф. Прокопович, «Владимир»>) и нередко присваивала князьям имена мифологические (Завлох, Кий, Оснельда, Хорев <А. П. Сумароков, «Хорев»>). 5. Ономастикон комедий характеризовался значимыми, «говорящими» именами, прежде всего искусственно созданными фамилиями (Бульбулькин, Кривосудов, Паролькин, Прямиков, Хватайко <В. В. Капнист, «Ябеда»>). Эта традиция фамилиетворчества перешла в комедию XIX в. (Грибоедов, Островский и др.). 6. Традиция торжественной похвальной оды, естественно, нуждалась прежде всего в именах императоров и императриц (Анна, Екатерина, Елисавета, Павел, Петр), а также в именах героев русской воинской славы (Потемкин, Румянцев, Суворов). 7. По словам Кантемира, авторы сатир обычно отдавали предпочтение «вымышленным именам» (Критон, Лука, Медор, Силван), что, впрочем, далеко не всегда соответствовало реальности, вторгавшейся в этот жанр из жизни «ПРИ МЫС ЛИ О CВЕТЛА НЕ…» БА Л Л А Д А В . А . Ж У КО В С КО Г О В О Б Щ Е С Т В Е Н Н О М И Л И Т Е РАТ У Р Н ОМ О Б И ХОД Е 1 Антропонимический взрыв, который произошел в России после 1917 г., значительно увеличил количество употребительных имен за счет различного рода экзотики — иностранных, выдуманных, древнерусских и псевдодревнерусских имен2. Наряду с Германами, Роальдами, Коминтернами и Гертрудами (Герой Труда) рождаются Рюрики, Русланы и Светланы. Большинство имен, появившихся в результате антропонимического эксперимента 1920–1930-х годов, вскоре вышло из употребления, с некоторыми из них общество, притерпевшись, более или менее свыклось, и лишь несколько со временем стали восприниматься как вполне ординарные русские имена. Среди последних, принятых и вполне освоенных, особое место принадлежит Светлане3. Более того, это имя послужило моделью для ряда модных имен последних десятилетий, таких как Снежана, Милана, Элана и пр. Известный специалист по русской антропонимике В. А. Никонов писал, 1 За участие и существенную помощь, оказанные в процессе написания этой статьи, выражаю сердечную благодарность А. Ф. Белоусову и С. А. Белоусову. Я также признательна всем многочисленным Светланам (и в особенности Светланам — студенткам Санкт-Петербургского университета), которые живо откликнулись на мой интерес к их имени. 2 См.: Горбаневский М. В. В мире имен и названий. М, 1987. С. 152. 3 «Из „новых“ имен довоенных лет, — пишет В. А. Никонов, — вошли в современный именник очень немногие. Некоторые оказались удачными и так привились, что теперь неощутима разнородность между латинским именем Татьяна и новым, вошедшим в послереволюционные годы именем Светлана» (Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974. С. 79). 649 «При мысли о Cветлане…» что Светлана «еще ждет исследователей»1. Узкий на первый взгляд антропонимический вопрос о происхождении и судьбе этого имени оказался исключительно сложным. Выяснение его истории затрудняют многочисленные аспекты литературного, исторического, культурного и бытового характера. Отсутствующее в святцах (а значит — нехристианское) имя это вошло в русский именник только на рубеже XIX– XX вв.2, хотя мода на различного рода ономастическую славянскую и псевдодревнерусскую экзотику возникает в середине XIX столетия. Уже в 1858 г. воды Атлантики бороздит винтовой фрегат Балтийского флота «Светлана»3, а в 1898 г. был спущен на воду крейсер «Светлана», один из активных «участников» Русско-японской войны4. С начала нового столетия диапазон явлений, названных этим именем, расширяется так: например, в 1913 г. организуется отделение электрических ламп «Светлана»5, а в курортном Сочи 1917 г. функционирует пансионат с тем же названием6. Таким образом, послереволюционное время не «открыло» это имя, 1 Там же. С. 69. 2 Возможно, Светлана использовалась в качестве реального имени уже в конце XIX — начале XX в.; некоторые специалисты по русской антропонимике включают его в список редких имен этого периода. В. Жениховская называет героиню одного из своих рассказов для детей, написанного не позже 1886 г., Светочкой. Может быть, это Светлана? (см.: Жениховская В. П. Светочкин сон // Жениховская В. П. Звездочки. Рождественские рассказы. СПб., <б. г.>. С. 72–90). 3 См.: Записки А. В. Головина. Т. 2 // Российский государственный исторический архив. Ф. 851. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 203, 244; Веселаго Ф. Ф. Список военных судов с 1668 по 1860 год. СПб., 1872. С. 114–115. — В середине XIX в., помимо «Светланы», на воду были спущены и другие винтовые фрегаты с историческими и фольклорными наименованиями: «Олег», «Пересвет», «Ослябя», «Аскольд», «Илья Муромец». Вообще, ономастика морских судов поразительно точно отражает модные культурные веяния русского общества. 4 См.: Моисеев С. П. Список кораблей русского парового и броненосного флота (с 1861 по 1917 г.). М., 1948. С. 76. — В честь погибшего в Цусимском бою 28 мая 1905 г. крейсера «Светлана» в 1913 г. был заложен новый крейсер с тем же названием, но его строительство не было завершено. 5 См.: «Светлана». История Ленинградского объединения электронного приборостроения. Л., 1986. С. 15. 6 См.: Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992. С. 67. И М Я Д О Ч Е Р И « В ОЖ Д Я В С Е Х Н А Р ОД О В » 1 Проблематика настоящей статьи лежит в русле тех аспектов антропонимики, которые связаны с вопросами имянаречения, а также распространения и функционирования в обществе личных имен2. В центре сюжета — событие, произошедшее 28 февраля 1926 г.: в этот день у И. В. Сталина родилась дочь, которая была названа Светланой. Это был третий ребенок Сталина. В 1907 г. у его первой жены Екатерины Семеновны Сванидзе родился сын, названный Яковом, в 1921 г. вторая жена Сталина Надежда Сергеевна Аллилуева родила ему сына Василия. Сыновьям, как видим, были даны традиционные христианские имена. Светлана выпадает из этого ряда. Имя Светлана является одним из выдуманных литературных имен второй половины XVIII — начала XIX в. с положительной эмоциональной окраской (типа Милана, Прията, Милолика, Добрада, Блондина, Любим и др.)3. Впервые употребленное А. X. Востоковым в «старинном романсе» «Светлана и Мстислав» (1802), имя Светлана было использовано 1 Статья выполнена при поддержке гранта American Council of Learned Societies (ACLS). 2 Белоусова Е. А. Социокультурные функции имянаречения // Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры. М., 2001. С. 302. 3 См.: Душечкина Е. В. «При мысли о Светлане…»: Баллада Жуковского в общественном и литературном обиходе // Имя — сюжет — миф. СПб., 1996. С. 45–64; Душечкина Е. В. «Красуля по имени Света…»: К вопросу о деформации образа и смысла имени // Чужое имя: Альманах «Канун». Вып. 6. СПб., 2001. С. 261–272; Душечкина Е. В. Семантическая история одного имени (От Светланы к Светке) // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст: Тезисы междунар. науч. конф. 30 января — 2 февраля 2001 г. Ч. 2. М., 2001. С. 207–210. 675 Имя дочери «вождя всех народов» Жуковским в одноименной балладе (1812), имевшей у читателей такой успех, что вскоре после создания она превратилась в хрестоматийный текст. Уже в 1820 г. она была включена Н. И. Гречем в «Учебную книгу по российской словесности» и впоследствии, вплоть до революции 1917 г., входила практически во все школьные и гимназические хрестоматии1, что сделало ее общеизвестной. Следствием этой популярности баллады и обаяния созданного в ней образа героини стало возникновение в литературе, фольклоре и жизни образов-двойников Светланы, а также ее портретных изображений. В качестве антропонима имя Светлана начинает функционировать еще в 1810-е гг., став вторым именем Александры Протасовой (Воейковой), которой Жуковский и посвятил свою балладу, прозвищем самого Жуковского в среде арзамасцев, а также именем ряда женских персонажей литературных произведений. С середины XIX в. круг объектов, названных именем Светлана, расширяется: оно присваивается морским судам (винтовой фрегат «Светлана», крейсер «Светлана»), пансионатам, промышленным предприятиям и т. п. Однако поскольку в святцах это имя отсутствовало, то в качестве официального личного имени Светлана в течение долгого времени не функционировала. Родителям, желавшим иметь дочь Светлану, приходилось крестить девочку другим именем, в то время как Светлана использовалось как имя домашнее, неофициальное2. И такие случаи не были единичными. После Октябрьской революции авторитет святцев был поколеблен, что спровоцировало в обществе неслыханный «антропонимический взрыв», следствием которого явилось существенное увеличение количества употребляемых имен — иностранных, литературных, древнерусских 1 Греч Н. И. Учебная книга по российской словесности, или Избранные места из русских сочинений и переводов в стихах и прозе. СПб., 1820. С. 345–352. 2 См., например, об этом: Синицына Ф. «Подлежу уничтожению как класс»: История о «раскулачивании» Максимилиана Волошина [Предисловие] // Родина. 1995. №2. С. 58–62. С. 58. « К РА С У Л Я П О И М Е Н И С В Е ТА … » К В О П Р О С У О Д Е Ф О Р М А Ц И И О Б РА З А И С М Ы С Л А И М Е Н И Свидетельством редкостной симпатии, которую баллада Жуковского «Светлана» вызывала у читателей, может послужить история имени ее героини1. Отсутствующее в православных святцах имя Светлана в течение ста лет упорно пробивало себе дорогу в русский именник: использовалось в качестве домашнего имени, присваивалось морским судам, промышленным предприятиям, пансионатам и т. п. Родителям, желавшим иметь дочь по имени Светлана, несмотря на сопротивление священников (взамен предлагавших входящий в святцы греческий его дублет Фотиния), иногда все же удавалось (путем всяческих ухищрений) преодолеть церковное воспрещение2. В большинстве случаев, однако, их попытки оказывались обреченными на неудачу. Просьбы к церковным властям о разрешении крестить народившегося младенца женского пола Светланой никогда не удовлетворялись. В 1912 г. журнал «Церковный вестник», обсуждая проблемы церковно-приходской практики, специально останавливается на вопросе «Может ли быть наречено имя Светлана?» «В 1900 году, — сообщается в журнале, — в Св. Синод дважды поступали от просителей ходатайства о разрешении 1 См.: Душечкина Е. В. «При мысли о Светлане…»: Баллада Жуковского в общественном и литературном обиходе // Имя — Сюжет — Миф: Межвуз. сб. СПб., 1996. С. 45–64. 2 См., например, о встрече Б. Л. Модзалевского со Светланой Николаевной Вревской (урожд. Лопухиной), произошедшей в Тригорском в 1902 г. (Модзалевский Б. Л. Поездка в село Тригорское в 1902 г. // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. СПб., 1903. Т. 1. [Вып. 1]. С. 5, 7). 687 «Красуля по имени Света…» наименовать дочерей просителей по имени „Светлана“, но Св. Синод не нашел оснований к удовлетворению означенных ходатайств, так как имени Светлана в православных святцах нет»1. Родители, очарованные как балладой Жуковского, так и ее героиней, смирялись, отказываясь от своих намерений, или же пользовались именем Светлана только в качестве домашнего или неофициального. Так, например, Ф. Ф. Синицыну, родившуюся в доме ее деда-священника, крестили Фаиной, в то время как «в школе и дома звали только Светланой»2. В послереволюционные годы, когда диктат святцев был поколеблен, а неверующими полностью отвергнут (что породило в русском обществе небывалую имятворческую инициативу), наряду с другими неправославными, иностранными и выдуманными именами девочкам стали присваивать и имя Светлана. Оставаясь на протяжении двух послереволюционных десятилетий редким, оно получает неожиданное распространение среди советской элиты после того, как в 1926 г. им была наречена дочь Сталина. Надежда Аллилуева родила ее в Ленинграде, куда приехала к родителям за несколько месяцев до родов, и вернулась в Москву, когда девочке было уже три месяца3. Как и у кого возникла мысль из широкого репертуара женских имен выбрать для новорожденной именно Светлану, неизвестно. Не исключено, однако, что Надежда Аллилуева, бывшая «мечтательная» гимназистка и любительница русской поэзии, будучи личностью вполне независимой и твердой, вопрос о наречении дочери решила сама или же со своими родителями. Так или иначе, но этому примеру тут же последовал ряд руководителей и видных 1 Церковный вестник. 1912. № 9. Стб. 292. 2 Синицына Ф. «Подлежу уничтожению как класс»: История о «раскулачивании» Максимилиана Волошина [Предисловие] // Родина. 1995. № 2. С. 58. 3 Секретарь Сталина Борис Баженов писал: «Когда она (Надежда Аллилуева. — Е. Д.) вернулась и я ее увидел, она мне сказала: „Вот, полюбуйтесь моим шедевром“. Шедевру было месяца три, он был сморщенным комочком. Это была Светлана…» (цит. по: Самсонова В. Дочь Сталина. М.; Смоленск, 1998. С. 66). Примерно к тому же времени относится и письмо Н. Аллилуевой, адресованное матери Сталина, в котором сообщается о рождении ее внучки Светланы. МЕССИАНСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ В С О В Е Т С КО Й А Н Т Р О ПО Н И М И Ч Е С КО Й П РА К Т И К Е 1 9 2 0 – 1 9 3 0 - Х Г О Д О В После Октябрьской революции, когда были сняты церковные ограничения на состав имен, диктат православных святцев сильно ослаб. Регистрацию новорожденных стали вести отделы записи актов гражданского состояния (загсы), а родителям была предоставлена полная свобода в наречении детей любым именем. Вместо крестин вводился новый ритуал присвоения имени — «октябрины». Хотя работники загсов при регистрации новорожденного не препятствовали выбору традиционного имени, новые имена всячески ими поощрялись и рекомендовались. Вплоть до начала 1930-х гг. новые имена публиковались в календарях и предлагались гражданам для использования1. В целом же антропонимическая ситуация в стране в первые послереволюционные годы практически не контролировалась, результатом чего явилось резкое увеличение количества и смыслового разнообразия имен. Это была «огромная творческая работа по созданию новых имен», как оценивают ее специалисты по советской антропонимике2. Данное явление неоднократно отражалось в литературе, характеризующей советскую действительность 1920–1930-х гг. Так, например, Л. Добычин в рассказе 1924 г. «Ерыгин» пишет: 1 См.: Гриц Т. Имя, отчество, фамилия // Тридцать. 1934. № 12. С. 72; Шпильрейн И. Н. О перемене имен и фамилий // Психотехника и психофизиология труда. 1929. № 4. С. 285–286. 2 Суслова А. В., Суперанская А. В. О русских именах. Л., 1991. С. 134; см. также: Данилина Е. Ф. Имена-неологизмы // Лексика и словообразование. Пенза, 1972. С. 16–24; Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974. С. 66–84. 695 Мессианские тенденции в советской антропонимической практике «Перед лимонадной будкой толпились: товарищ Генералов <…>, его жена Фаня Яковлевна и маленькая дочь Красная Пресня. Наслаждались погодой и пили лимонад»1. А героиня повести Л. Чуковской 1940 г. «Софья Петровна» думает: «Она уговорит Колю внука назвать Владлен — очень красивое имя! — а внучку — Нинель — имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получится Ленин»2. Явление, получившее название «антропонимического взрыва»3 или «антропонимического половодья»4, неоднократно описывалось специалистами по теории и истории российских имен. Возникшие в результате «антропонимического взрыва» имена обычно классифицировались на основе способов их лингвистического образования или в связи с культурными, социальными и политическими понятиями эпохи, которые эти имена отражали. Однако серьезного анализа данного явления, равно как и всего комплекса возникших в послереволюционную эпоху имен, до сих пор, как кажется, не было проведено. А между тем, это явление в социокультурном плане представляет несомненный интерес. Моя работа ставит перед собой цель на примере новых имен, появившихся в 1920–1930-е гг., показать, какие мировоззренческие представления стояли за имятворчеством этого периода и как в нем отразились мессианские тенденции советского общества раннего этапа его формирования. Работа проделана на материале, насчитывающем более полутора сотен мужских и такое же количество женских имен, присвоенных новорожденным на протяжении двух первых десятилетий советской власти5. Меня будут интересовать 1 Добычин Л. Ерыгин // Добычин Л. Полное собрание сочинений и писем. СПб., 1999. С. 68. 2 Чуковская Л. Софья Петровна // Чуковская Л. Процесс исключения. М., 1990. С. 23. 3 Горбаневский М. В мире имен и названий. М., 1987. С. 152. 4 Бондалетов В. Д. Русский именник, его состав, стилистическая структура и особенности изменений // Ономастика и норма. М., 1976, С. 22. 5 См.: Справочник личных имен народов РСФР. М., 1965; Ведина Т. Ф. Словарь личных имен. М., 1999; Суперанская А. В. Словарь русских личных имен. М., 1998; Петровский Н. А. Словарь русских личных имен. М., 1996 и др. Е. А. Белоусова П Р Е Д И С Л О В И Е К РА З Д Е Л У 1 Мама не успела написать воспоминаний. Все откладывала, смеялась: «Вот выйду на пенсию…» и продолжала работать — преподавать, писать научные статьи, книги. «Вот еще год поработаю, а потом может быть…» — и так каждый раз. Любила рассказывать анекдот из своей жизни о том, как новый зубной врач спросила ее, работает ли она еще (маме уже было за 70). Мама отвечала, что да, она профессор в университете. «А, — засмеялась дантист, — ну, оттуда только ногами вперед!» Так и вышло: мама довела до конца свой последний семестр в июне, заболела летом, умерла в сентябре 2020 г. Трудно сказать, верила ли мама, что и в самом деле настанет такое время — свободное, пенсия. Думаю, в глубине души не верила — просто отшучивалась. 1 Впервые публикуемые тексты откомментированы редактором раздела Е. А. Белоусовой. В конце раздела приложен список персоналий. Выражаю благодарность Т. В. Велицкой, Н. Г. Охотину, И. В. Рейфман и Г. Г. Суперфину за ценные замечания и помощь в работе над разделом. Также благодарю А. Ю. Даниэля, А. Э. Мальц, М. Ю. Лотмана, Л. Н. Киселеву, И. П. Кюльмоя, М. Э. Коор, Г. М. Пономареву, Т. Д. и Д. Э. Кузовкиных, И. З. Белобровцеву, С. К. Кульюс, Т. Н. Зибунову, С. Д. Серебряного, Е. С. Семеку-Панкратову, Э. М. Фридман, Т. К. Шаховскую, Р. Вийра, В. И. Тумаркина, Т. К. Шор, Р. И. и Ю. А. Эйхфельдов, Е. С. Дилакторскую, К. И. Малкину, О. Р. Титову, Н. Н. и Е. Л. Гусевых, Л. Н. Манину, С. Ф. Дмитренко, Т. Е. Кобарову, В. Г. Лысенко, В. Ф. Волкова, И. Л. Днепрову, Л. С. Флейшмана, Э. В. Секундо, Б. А. Равдина, А. М. Кокеева, Т. М. Котнюх и А. Ф. Белоусова за предоставление ценных историко-биографических сведений. Благодарю С. А. и А. С. Белоусовых, А. Ю. Кобельке, В. Ф. Лурье и Д. И. Захарову за помощь в работе с документами и фотографиями. 707 Предисловие к разделу (Е. А. Белоусова) Тем не менее идея сохранения памяти была для мамы исключительно важна. Память жила в ее устных рассказах, в письмах, в постах в соцсетях. Часто мама вспоминала вещи просто для себя и про себя — чтобы удержать, закрепить в памяти — особенно когда лежала в постели без сна (она долгие годы страдала бессонницей). В 2007 г. в письме своему другу Г. Г. Суперфину1, который, так же как и я, уговаривал маму заняться воспоминаниями, мама пишет: «Вот уйду на пенсию и начну писать. Только когда это будет? Пока времени нет. Хотя по ночам перед сном вспоминаю и даже формулирую темы и про Таллинн, и многое другое. У меня ранняя память. Думаю: ну, какой год сегодня буду вспоминать? Возьму-ка 58-й…» В итоге все, что нам осталось, — мозаика из отрывков, принадлежащих разным жанрам, которые я постаралась сколь возможно полно собрать и представить в настоящем разделе. Важным проектом, который она откладывала «на потом», мама считала написание истории рода Душечкиных, которая представлялась ей необычайно интересной: крестьянин-лоцман из новгородской деревни, начав удачное дело и разбогатев, дал почти всем из своих девятерых детей образование (только старшего оставил «при деле»). Таким образом, за одно поколение произошел социальный сдвиг — Душечкины сделались образованными людьми, представителями прогрессивной интеллигенции: четверо стали педагогами, один сын — ученым-академиком, мамин дед — земским врачом. Мама понемногу собирала материалы на эту тему, съездила в Боровичи, в Опеченский посад — по душечкинским местам, — но всерьез заняться этой темой у нее никогда не хватало времени, а потом уже и сил. Сейчас я продолжаю эту работу. Мама также считала необходимым оставить память о своих родителях. В 2018 г. она помогала составить биографическую статью о своем отце, биологе, физиологе растений Владимире Ивановиче Душечкине для второго (пока еще не вышедшего) издания 1 Электронное письмо Е. В. Душечкиной Г. Г. Суперфину от 18 октября 2007 г. Б У Д Н И И П РА З Д Н И К И М О Л О Д О Й РОС ТОВЧАНКИ ( 1 9 2 0 - Е — Н АЧ А Л О 1 9 3 0 - Х Г Г. ) Героиня этого очерка — моя мать, Вера Дмитриевна Фоменко (1908–1995). Место его действия — Ростов-на-Дону и Нахичевань-на-Дону, прилегавший к Ростову городок, основанный в 1778 г. переселенными сюда по указу Екатерины II крымскими армянами; в 1928 г. превращен в Пролетарский район Ростова. Время действия (1925–1933 гг.) определяется биографическими обстоятельствами: в 1925 г. мать закончила среднюю школу и вскоре поступила на службу; в 1933 г. уехала из Ростова в Сухум. Использованный материал — многократно, в течение многих лет, слышанные мною рассказы бабушки и матери, а также мемуары, написанные матерью за несколько лет до смерти. Цель очерка — попытка описать и осмыслить повседневную жизнь девушки среднего слоя горожан, которая проходила в одном из крупнейших южных центров страны в эпоху нэпа и первой пятилетки — работу, занятия, общение, увлечения, формирование вкусов, предпочтений, досуг и т. п. Но сначала несколько слов о родителях и семье. Мой дед, сын украинского крестьянина-середняка, закончил сельскую школу и, отказавшись в пользу сестер от своего надела земли, начал самостоятельную трудовую жизнь. До революции служил техническим управляющим на спиртоводочных заводах, в советское время работал бухгалтером в разных учреждениях Ростова. Бабушка — дочь сельского дьякона и купеческой дочери, оставшись в шесть лет 723 Будни и праздники молодой ростовчанки сиротой, была отдана в духовное училище при женском монастыре под Киевом, закончив которое, поступила на учительские курсы и затем два года преподавала в сельской школе на Украине. После замужества не работала. Они поженились в 1907 г. Через год у них родилась дочь, а еще через три года — сын. В течение шести лет семья несколько раз меняла место жительства. Во время войны, в 1915 г., вернулись в родные края, в Киев, но услышав, что немцы продвигаются и что взята Варшава, решили уехать подальше от фронта. Дед пошел на вокзал и купил билеты «куда придется». Это оказался Ростов. Предполагали, что едут ненадолго, что «отгонят немцев» и к Рождеству 1916 г. вернутся в Киев. Однако прожили там долгие годы, образовав, тем самым, семью ростовчан первого поколения. У деда и бабушки, выросших в сельской местности, было свое представление о том, каким должен быть окружающий их мир: даже будучи уверенными, что приехали на непродолжительное время, квартиру искали непременно с садиком. Наконец в Нахичевани нашли то, что им хотелось: часть дома с отдельным входом, состоящая из маленькой комнаты, кухни и просторной веранды, увитой диким виноградом. При доме двор и садик с вишневыми деревьями, множеством цветов и большой, тоже увитой виноградом, беседкой. О желании поменять квартиру не слышала: к дому привыкли и полюбили его. Нахичевань, отделявшаяся от Ростова границей (полосой земли, на которой тогда сеяли хлеб) и связанная с ним трамвайной линией, была в те годы тихим одноэтажным городком с бытом, характерным для пригородов. Население к этому времени стало уже смешанным — помимо армян, жили русские, украинцы, евреи, немцы. Так определились территориально-пространственные условия жизни семьи, изменить которые никогда не было ни стремления, ни, видимо, возможности. Природа, сельский уют и тишина, с одной стороны, и с другой — соседство большого города, административного центра огромного Северо-Кавказского края. <МОЯ ЖИЗНЬ> (1943–194 4)1 Жизнь входила понятиями и словами. Первые — мама, баба, Тата2. Это было рядом и составляло суть существования. Почти одновременно, но как бы более абстрактно и на периферии — папа3, война, немцы, Гитлер… Не помню себя, не знающей этих слов. Часто повторялись. Наверное, было и другое, уже знакомое, но до двух лет и полутора месяцев (могу точно сказать, поскольку первые годы четко делились на жизнь в разных местах4) остального не помню и не помню его ощущения или словесной формы. А первые картины, которые проявились и запомнились, подкрепившись ранней памятью и семейными разговорами, связаны с эвакуацией из Ростова в мае — июне 1943-го. Первое — какая-то обширная поверхность на берегу реки, 1 Предположительно текст был написан 15 ноября 2005 г. «Моя жизнь» — название файла. Здесь и далее в этом разделе все примечания сделаны Е. А. Белоусовой. 2 Тата — старшая сестра Е. В. Душечкиной Татьяна Владимировна Велицкая. Великая Отечественная война застала мать Е. В. Душечкиной, Веру Дмитриевну Фоменко, работавшую секретарем-машинисткой на Полярной опытной станции Всесоюзного института растениеводства (ВИРа) в Хибинах, с обеими ее дочерьми у ее матери, Домники Моисеевны Фоменко, в Ростове-на-Дону, где они все вчетвером оказались в оккупации. 3 Отец Е. В. Душечкиной, Владимир Иванович Душечкин, ученый-биолог, работавший на Полярной опытной станции ВИРа в Хибинах, с 1941 по 1945 г. служил на Карельском фронте. 4 Е. В. Душечкина родилась 1 мая 1941 г. в Ростове-на-Дону. До мая 1943 г. семья оставалась в Ростове, в июне 1943 г. присоединилась к эвакуированному ВИРу в г. Красноуфимск Свердловской обл., в октябре 1944 г. — возвращение в пос. Хибины Мурманской обл. (Полярная опытная станция ВИРа), с июня 1950 г. — хутор Шунтук Краснодарского края (Майкопское отделение ВИРа), с июня 1952 г. — Таллинн, Эстонская ССР. 738 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе много всякого хлама и людей. Хлам — всякие щиты, ящики, какие-то плоскости, стоящие косо, облокоченные друг о друга. Иногда падают. Люди как будто копошатся среди всего этого. Кажется, что вдали, на берегу и далее — хаос, страшный и пугающий. Это продолжается долго. Позже узнала, что две недели на пристани разрушенного Сталинграда ждали парохода, чтобы ехать вверх по Волге, а потом по Каме в Свердловскую область, в Красноуфимск. И наконец, с той же дороги еще одно, идиллическое. Потом осознала, что это была первая встреча с Волгой. На палубе. Мама держит меня на руках, стоим высоко над водой — ширь, видно очень далеко. А мимо проплывает пароход. Из этого долгого, как узнала потом, длиною в месяц, путешествия из Ростова в эвакуацию больше ничего не сохранилось. Может быть, что-то смутное — какое-то ощущение каюты, небольшого, тесного помещения. А потом уже Красноуфимск. Должны были ехать на лошадях с пристани, но этого не помню. А помню, как входим в дом, и чувствуется, что дом благополучный какой-то, богатый, с хорошим запахом. Благополучие помещения всегда ощущала и потом по запаху. Какие-то объятия и восклицания. Дети большие уже. Девочка как Тата, мальчик почему-то ползающий (а потом с кос тылями). Эта семья вошла в жизнь надолго. Семья тогдашнего директора ВИРа Иоганна Гансовича Эйхфельда. Мальчика полюбила, даже, может быть, влюбилась впервые. Что-то тягуче трогало меня в нем. Приходила к ним, стучала в дверь и говорила: «А Буся Эфиль дома?» Буся было домашним именем этого мальчика (настоящее имя Роальд, назван был так в честь Амундсена), которому тогда было лет десять. В раннем детстве заболел полиомиелитом; чего только ни делали, куда только ни возили, но мальчик так и остался с парализованными ногами. В его лице было что-то не жалостное, нет, а вызывавшее какую-то тягучую тоску, что всегда (и потом, в других) тревожило меня. С Красноуфимска помню уже очень много. Это уже мир, хоть и отрывочный, но с вполне организованным пространством, заполненный домами, предметами, людьми, событиями. Живем в доме с высоким крыльцом. Вначале что-то вроде <О ЖУРНАЛЕ «ЮНОСТЬ»>1 Мои воспоминания о журнале «Юность» до неприличного скудны. Собственно, память ярко сохранила только один эпизод, а почему она его сохранила — сама не знаю. Дело было в тот год, когда я училась в 9-м классе, то есть в 1955 году2. А происходило это дело где-то вне помещения, даже, кажется, на скамейке на бульваре Ленина3. И было нас одноклассниц 3 или 4 человека. И вот одна из них — Галка Кузнецова — отличница и ужасная аккуратница, дочка полковника или что-то в этом роде, вынимает из портфеля журнал. И журнал этот какого-то нестандартного вида — во-первых, небольшого формата (но детские журналы все были небольшого формата), а во-вторых, все-таки толстенький — не совсем уж такая тетрадочка, как были «Пионер» или «Вожатый». И вот Галка (наверное, я так думаю сейчас), говорит, что, мол, начал выходить новый журнал для молодежи и что вот это первый его номер. А обложка журнала тоже показалась какой-то нестандартной. Наверху была заставка, а само название «Юность» было ниже заставки. А на заставке были нарисованы мальчик и девочка подросткового возраста, сидящие на скамейке и дружески беседующие друг с другом. Картинка, кажется, произвела хорошее впечатление: все-таки тема отношений девочек с мальчиками в этом 1 Настоящий текст, датированный 14 мая 2005 г., был написан в ответ на опрос А. Ф. Белоусова для проекта, связанного с восприятием журнала «Юность» поколением «шестидесятников». 2 Первый номер журнала «Юность» вышел в июне 1955 г. 3 Бульвар Ленина в Таллинне, ныне бульвар Рявала, где семья Душечкиных жила начиная с 1953 г. 745 <О журнале «Юность»> возрасте достаточно важная. И они как-то очень дружески сидели, и ощущалось, что между ними интимные, близкие отношения. Кажется, там вокруг были еще какие-то детали пейзажа — весеннего или осеннего. Вроде бы в парке они сидели. Может быть, девочка даже держала в руках опавший лист; это вполне могло быть, но может быть я и сочиняю. Мы стали рассматривать этот журнал и когда его открыли, то сразу же увидели стихотворение Сергея Михалкова. Я не помню, как оно называлось, но почему-то запомнила из него довольно много строк, хотя не так уж хорошо запоминаю стихи. Должно быть, я его потом перечитывала. Вот то, что я запомнила: Мальчик с девочкой дружил, Мальчик дружбой дорожил. Как товарищ, как знакомый, Как приятель, он не раз Провожал ее до дому, До калитки в поздний час. Это первая строфа. Вторую я полностью не помню, но начинается она словами: «Но родители узнали…», и далее говорилось о том, что и родители, и учителя, и соученики, в общем, все вокруг, стали над ними подшучивать, смеяться и т. д. А в последней строфе говорилось следующее: Что же с дружбой? Умерла. Умерла от плоских шуток, Злых смешков и говорков, От мещанских прибауток Дураков и пошляков1. Стихотворение произвело впечатление. Сейчас странно вспомнить, но в те годы, действительно, над дружившими мальчиком и девочкой всегда посмеивались. Так было принято. Сейчас это, кажется, прошло. Причем посмеивались 1 Стихотворение Сергея Михалкова «Мальчик с девочкой дружил» приводится Е. В. Душечкиной по памяти. Оно было опубликовано в № 2 журнала «Юность» в феврале 1956 г. В этом номере журнала есть иллюстрация, отдаленно напоминающая описанную в мемуаре: это иллюстрация художника В. Горяева к 40-й главе повести Валентина Катаева «Хуторок в степи». < Н АЧ А Л О > ( 1 9 5 8 – 1 9 6 4 ) 1 Я понимала, что идти работать в школу я не хочу, что старшие — вообще непонятно, что с ними делать, как ими управлять. Понимала, что в Литературный институт имени Горького я все равно не поступлю — у меня не было таких сил. И дальше я услышала, мне просто рассказали, что есть такой хороший Библиотечный институт — и он действительно тогда был хорошим. Это конец пятидесятых годов, там был и Бухштаб, и несколько еще хороших профессоров. И потом одна женщина из ВИРа2 как-то приехала в гости к папе и меня уговорила. И я тогда решила поступать в Библиотечный, и все были удивлены: казалось бы, Библиотечный — скукота дикая. А у меня, конечно, все это соединялось с романтическими представлениями: вот я закончу, уеду в деревню, в библиотеку, привезу им музыку, культуру и пр. В 1958 году мы приехали сюда и были тут3 вчетвером: Иришка, я, Таня и мама4. Иришка впервые была в Ленинграде, мы гуляли по городу, я подавала документы — это 1 Рассказ Е. В. Душечкиной, записанный ее дочерью Е. А. Белоусовой в августе 2019 г. в Петербурге. Е. В. Душечкина описывает период своей жизни между окончанием средней школы в Таллинне весной 1958 г. и первыми годами учебы в Тартуском университете, 1962–1964 гг. 2 Всесоюзный институт растениеводства в Ленинграде, в системе которого работал В. И. Душечкин, отец Е. В. Душечкиной. 3 В Ленинграде. 4 Мать Е. В. Душечкиной, Вера Дмитриевна Фоменко, приехала летом 1958 г. в Ленинград с двумя младшими дочерьми Еленой и Ириной из Таллинна, где семья жила в то время. Старшая сестра Е. В. Душечкиной Татьяна в это время уже жила в Ленинграде и училась в Педиатрическом институте. 749 <Начало> (1958–1964) был июль. А потом они меня оставили, и я стала поступать. Я жила на Чкаловском проспекте — там, где жила Таня три года, снимала угол. Комната, наверно, примерно как эта — в общем, пенал. И она в этом углу темном жила три года. Потом она общежитие получила. Ну и вот я там готовилась. У меня было две четверки, две пятерки, и при этом, как известно, я завалилась на Любке Шевцовой1. Это было самое смешное, потому что второй вопрос был по Шевченко2, которого мы не учили и вообще не знали, но я все-таки что-то о нем прочла, ну и рассказала. А про Любку Шевцову я понимала, что пошлости говорить уже не хочется, а не пошлости еще не знала. И поэтому я получила четверку. Ну и это была граница. Конкурс же был кошмарный, и 18 — это был проходной балл, но все равно не всех брали. Это был первый год, когда двухлетний стаж после школы давал большие преимущества. Это, конечно, тоже меня сгубило: у меня стажа не было. В общем, меня не взяли — я не поступила. Это было, конечно, неожиданно для меня: все-таки я думала, что поступлю, хотя понимала, что могу и не поступить. И я вернулась домой3. Я понимала, что надо идти на работу — на настоящую работу: токарем, слесарем, чем-то таким. И вот тогда я полтора месяца ходила, искала работу. Папа, надо сказать, был разумнее меня — он говорил: «Брось все, учи английский». Но я считала, что надо идти на завод. Но никак у меня не получалось, было несколько срывов: на Радиотехническом, где-то еще. А Таллинн — это был промышленный город, там было много заводов тяжелой промышленности — Электротехнический, Punane RET, еще что-то. Еще Лора4 работала токарем на заводе, не поступив 1 Е. В. Душечкиной на вступительном экзамене по русской литературе достался вопрос «Образ Любови Шевцовой в романе Александра Фадеева „Молодая гвардия“». 2 Второй вопрос, доставшийся Е. В.. Душечкиной на вступительном экзамене по литературе, был о творчестве поэта Тараса Шевченко. 3 В Таллинн. 4 Художница Долорес Гофман была подругой и одноклассницей старшей сестры Е. В. Душечкиной Татьяны. <ПИСЬМО Ю. М. ЛОТМАНУ> (20 июля 1964 г.)1 Дорогой Юрий Михайлович! Вот уже вторую неделю живем мы в Варнье2, привыкаем, и к нам привыкают, но все же мы для них «барышни, приехавшие са сваим адеялам». Переговорили с десятком старушек и затранскрибировали 50 страниц текста3. Старушки все ужасно славные и рассказывают с удовольствием, но одни интереснее, мастерски, другие похуже. Всё про свою жизнь говорят, особенно про детство да про первые годы замужества. А судьба почти у всех одинаковая. Вначале к эстонцам работать ходили, скот пасли, а потом на кирпичном заводе кирпичи делали, а потом замуж шли. И так все. А потом часто на «моленню» разговор переводят. С гордостью говорят, какой у них «коностас» и цветы бумажные на иконах. Сейчас-то ремонт, а то всегда красивая у них молельня, старая. Читаю им иногда книги их старинные, староверские, а одна, раз, узнав, что я читаю постарославянски, побежала, достала из-под перины листочек 1 Письмо хранится в фонде Ю. М. Лотмана в Отделе рукописей и редких книг Научной библиотеки Тартуского университета: Dušetškina Jelena. F. 135, s. 471. lk. 1–6. Написано Е. В. Душечкиной, в то время студенткой Тартуского университета, ее учителю и научному руководителю Ю. М. Лотману из диалектологической экспедиции ТГУ в Причудье 20 июля 1964 г. 2 Варнья (рус. вариант названия Воронья) — деревня со значительным старообрядческим населением на западном побережье Чудского озера. 3 Материалы, собранные Е. В. Душечкиной летом 1964 г. в Варнье, позже были использованы как источник речевых иллюстраций к ряду статей готовящегося в настоящий момент к публикации издания: Лексикон традиционной культуры староверов Эстонии. Т. 1. Дом и домашнее хозяйство. 763 <Письмо Ю. М. Лотману> стертый и протягивает, взволнованная. Читаю: Сон Богородицы1. Читаю, а она плачет, глаза платком утирает, особенно про то, как Иисуса распяли. И вот странно, ведь они зверств видели не меньше этого, а всегда на них такое, до слез, впечатление производит. «Кабы и перед смертью кто прочел. Я-то не умею». Стала совершенным профессионалом в ведении «светских» разговоров — про то, про се, про лук, про погоду. И со старушками-то хорошо, они доверчивы и добры, да и не знаешь, кто кому удовольствие доставляет — они нам или мы им своим слушаньем. А со стариками да с мужиками не получается. Косо смотрят, не доверяют. «Не рискуем», — говорят. Бог знает, кто мы такие и что запишем. А начнут-таки говорить, так все поучают, назидают. И с гонором таким: мы школу жизни прошли. Ну пусть, так и говорят-то совсем не интересно. Все собираемся пойти в ночь с рыбаками в озеро, но сейчас рыбы мало идет — все окуни да ряпуша. И к тому же, недавно получка была, вот уже пятый день пьют. Озеро чудесное. Сейчас, правда, сухо, далеко ушло, до глубины, наверное, километра два надо шагать. Во всяком случае, я так и не дошла. А купаемся в канале, для лодок прорытом. Да и его замывает. Вода мягкая и теплая. Ко мне тут сестренка Ирина приехала, так мы с ней по четыре раза купаемся. Стоит и пожинает плоды моей плавательной славы. Выпускает меня, как дрессировщица любимого тигра. «Ленка, а ну-ка пронырни!» Я набираю воздух в свои шестилитровые легкие и ныряю. Устроились прекрасно. Уехала одна учительница, и мы получили собственную квартиру, правда, с одной кроватью. Двое у нас спят на сеновале, на свежем, пахучем сене. Бессменно Иришка и мы с Тийной2 по очереди. За стенкой — 1 Апокрифический текст рубежа XVII–XVIII вв., широко распространенный среди старообрядцев и часто использующийся в качестве молитвы или оберега. В православном христианстве текст запрещен для чтения. Текст апокрифа описывает вещий сон Богородицы, в котором происходит распятие и воскресение Христа. 2 Тийна Ару, напарница Е. В. Душечкиной в диалектологической экспедиции. < О Б А В Г УС Т О В С К И Х С О Б Ы Т И Я Х 1 9 6 8 Г О Д А 1> В июле 1968 года мы с Анн2 были в Москве. Жили у Октябрины и у Инкá3. Вдруг однажды со мной связалась (как? телефона не было, не помню) Лена Семека и пригласила меня к себе в гости, не сказав зачем. Я пришла — довольно большая комната в коммунальной квартире, показавшаяся мне очень научно-изысканной. На столе помню портрет Эйзенштейна. Ну и книги, разумеется. Лена стала говорить о том, что в этом году закончил школу очень умный мальчик Саня Даниэль, собирается быть физиком, но поступать в Москве бессмысленно, и что вот решили попробовать подать документы в Тарту, на физфак, разумеется. Не могла бы я проследить, обласкать и пр. Я, конечно, обещала4. 1 Текст написан Е. В. Душечкиной по просьбе Г. Г. Суперфина в апреле — мае 2011 г. в качестве комментария к записке Ю. М. Лотмана, адресованной Анн Мальц, от 21 августа 1968 г., касающейся поступления в Тартуский университет А. Ю. Даниэля. Записка, хранящаяся в домашнем архиве Анн Мальц, была частью экспозиции выставки «Тарту — Остров Свободы: Роль Тарту в официальной и альтернативной культуре СССР», проходившей осенью 2011 г. в Тартуском городском музее. В примечаниях используются комментарии из электронного письма А. Ю. Даниэля Е. А. Белоусовой от 16 апреля 2021 г. 2 Анн Эдуардовна Мальц. 3 Сестры Октябрина Федоровна и Инна Федоровна Волковы. 4 Комментарий А. Ю. Даниэля: «Про то, что мой приезд в Тарту ожидался кем-то заранее, я ничего совершенно не знал; это, видимо, было для меня „за кадром“. Подозреваю, что это все Вяч. Вс. (Вячеслав Всеволодович Иванов — примеч. Е. Б.) готовил, с ведома и согласия моей матушки (они дружили). Но, независимо от этого, у меня было с собой и его письмо к Лотману». Мать Александра Даниэля — Лариса Иосифовна Богораз. 768 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе И вот в начале августа приехал Саня. Где он жил, я не помню. Наверное, в общежитии. Я тогда жила на Крейцвальди одна, Ирка с Санькой Рейфманом1 путешествовали по югу. В это время в Тарту еще жил у Лотманов Саня Фейнберг. А Анн была в тот год в приемной комиссии. И мы все стали вчетвером дружить — болтаться по Тарту. Помню, как подавали Санины2 документы в приемную комиссию. Это было в аудитории 191, кажется, второй этаж налево3. Там, где сейчас висит портрет Лотмана работы Юри Аррака4. Я видела, как Саня заполнял документы и на вопрос об отце написал, что заключенный такой-то и там-то и там-то5. Уже после этого, как мне казалось, можно было ожидать какой-то реакции. Но документы приняли (думаю, по растяпству — не прочитали до конца), и на протяжении всех двух недель экзаменов никто на это ни разу не обратил внимание. Мы очень волновались перед первой оценкой. Но пошли пятерки за пятерками (или, если не ошибаюсь была все-таки одна четверка). Жили мы очень весело и интересно. Сани подружились, вечно спорили и иронизировали друг над другом. Ходили бесконечно по Тарту, гуляли, и вообще было чудесно. Экзамены были сданы. После экзаменов Саня уехал в Москву. Ответ ожидался 20 августа. Мы с Анн пришли смотреть вывешенные листы. И увидели, что список принятых физиков с 25 сокращен до 8 (кажется, все-таки не до 9) человек6. Как 1 Сестра Е. В. Душечкиной И. В. Душечкина (Рейфман) и ее муж С. П. Рейфман. 2 Имеется в виду Александр Даниэль. 3 Нумерация аудиторий в главном здании Тартуского университета была изменена в конце 1960-х — начале 1970-х гг. По утверждению Анн Мальц, члена приемной комиссии летом 1968 г., приемная комиссия была в аудитории 49 по старой нумерации. 4 Юри Аррак написал посмертный портрет Ю. М. Лотмана в 1994 г. 5 Отец Александра Даниэля, Юлий Маркович Даниэль. 6 Комментарий А. Ю. Даниэля: «Изначально было 15 мест; 20 августа объявили, что сокращают до 5 (!) мест. Я был шестым: передо мной четыре человека вне конкурса („стажники“ и отслужившие в армии) и пятый — какой-то честный вундеркинд, сдавший профильные экзамены на все пятерки. Но самое интересное Лена забыла упомянуть: как позже ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА СО СЛАВОЙ САПОГОВЫМ В последних числах мая 1996 года Новгородский университет проводил Пушкинскую конференцию, и после одного из заседаний для ее участников была организована экскурсия в Софийский собор с демонстрацией фондов, которые обычным посетителям, как правило, не показываются. По окончании экскурсии наша группа распалась, и все разбрелись по одиночке кто куда и как-то сразу потерялись в сложном пространстве громадного храма. Походив некоторое время по собору, я села на скамью под одним из западных арочных проемов и сидела так, рассматривая тяжелые, но мощно и неумолимо действующие стенные росписи XIX века. Вдруг я заметила, что мимо меня поспешным и целенаправленным шагом, какой у него иногда бывал, проходит Слава Сапогов. Как бы наткнувшись на меня, он спросил удивленно: «А ты, Лена, чего здесь сидишь? — И тут же сразу добавил: — Это все дерьмо. Пойдем лучше смотреть Константина и Елену». Быстро повернулся и решительно направился в обратном направлении, откуда только что шел, а я послушно последовала за ним. Я помнила о знаменитых фресках, датирующихся то ли концом XI, то ли началом XII века, но почему-то не видела их во время своего прежнего посещения Новгородской Софии. Слава привел меня в южную часть собора, в Мартирьевскую паперть, повернулся спиной к внешней стене и поднял голову. Я сделала то же самое и увидела на лопатке южной стены две бледные фигуры. Первым впечатлением (непосредственно после росписи стен и купола) было ощущение бледности, а может быть и бедности изображения, даже 772 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе с некоторой долей разочарования. Почти прозрачные голубые, розоватые и бледно-оранжевые тона. А потом увидела тонкость, уверенность и твердость рисунка цветных линий, формирующих фигуры. И еще я почувствовала, как волнуется Слава. Он явно только что видел эту фреску (и не в первый раз); в момент встречи со мной он возвращался именно отсюда. Теперь же он не только смотрел на нее снова, но показывал ее мне, делился ею со мной, дарил ее мне, впервые видевшей. «Смотри, какая она твердая», — сказал он. (Слава слегка картавил, и поэтому у него получилось почти «твёвдая».) И я, действительно, увидела непреклонность сурового (но и нежного — к сыну) лица Елены. «А он сомневается… Льнет к ней. Видишь — сомневающийся…» — сказал Слава немного спустя. Константин склонялся к матери, как бы ища не то защиты, не то поддержки. «Смотри, смотри, искры с одежды — так и бьют!» Я еще не замечала «бьющих искр», но, обратив внимание на одежды — бледные-бледные, расписанные крестами (то, что искусствоведы называют «крещатыми ризами»), вдруг действительно ощутила их заряженность — как будто, они под напряжением. Я чувствовала Славино волнение и возбуждение. Его возбуждение передавалось мне. Понимая, что нахожусь под Славиным влиянием, я послушно подчинялась ему. Он, конечно же, был выпивший, что толь- ко повышало остроту его восприимчивости. Некоторое время мы стояли и молча смотрели. А потом послышалось мне (или же показалось?), что он сквернословит — тихо, почти про себя, и, что называется, «с чувством». Меня не коробило его сквернословие. Полученная (и скопившаяся, как бы переполнившая его) энергия искала выхода. И так мы стояли долго. А потом разошлись навсегда. Впоследствии я не раз вспоминала эту встречу — как Слава подарил мне Константина и Елену. А когда ровно три месяца назад я узнала, что Слава умер, опять вспомнила наше долгое стояние перед древней софийской росписью. Но это воспоминание уже было иным. « М О Е Й Д У Ш И КО С Н УЛ С Я Т Ы … » О Л Ь В Е Д М И Т Р И Е В И Ч Е Г УС Е В Е И О ХО Р Е М А Л ЬЧ И КО В « К А Н Т И Л Е Н А » У меня есть светлые и дорогие моему сердцу воспоминания. Они относятся к тому времени, когда я была связана с хором мальчиков «Кантилена», которым вот уже пятнадцать лет руководит Лев Дмитриевич Гусев и в котором в течение первых шести лет его существования пел мой сын. Я посещала все выступления и концерты этого хора — они всегда были мне интересны и доставляли большое эстетическое удовольствие. Но не меньший интерес и не меньшее удовольствие получала я, присутствуя на занятиях хора, наблюдая за будничной, повседневной работой этого коллектива — медленным и трудным освоением новых музыкальных произведений. Я смотрела на мальчиков, на их лица, вглядывалась в их глаза, стремясь понять, зачем они приходят сюда, что дает им участие в хоре и что происходит в их душах, когда они, бесконечное число раз повторяя одни и те же фрагменты разучиваемого произведения, послушно следуют указаниям своего Учителя. Перед моими глазами происходило нечто завораживающее. В результате изнурительной и для мальчиков, и для Льва Дмитриевича работы в конце концов достигалась та согласованность звуков, которой он добивался с неистощимым упорством. И тогда нестройное на первых порах пение сменялось гармонией. Рождалось произведение искусства. Наблюдая за работой Льва Дмитриевича, я начинала осознавать своеобразие и сложность того материала, с которым имеет дело художественный руководитель хора мальчиков. 774 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе Он создает произведение музыкального искусства из голосов, принадлежащих самой неуправляемой стихии — мальчишкам, да к тому же мальчишкам, находящимся в самом неуправляемом возрасте. По какому-то неведомому нам предначертанию природы эти мальчишеские голоса таят в себе уникальные возможности, умелая реализация которых приводит к созданию одного из чудес света — ни с чем не сравнимого, поистине ангельского пения. Ни один хор любого другого состава никогда не может дать такого чистого, «серебряного» звучания. Особую сложность в работе с этим материалом составляет то, что такой голос дается мальчику ненадолго — проходит нескольких лет, и в переходном возрасте он начинает изменяться по тембру и диапазону — «ломаться», становясь непригодным для пения, а значит и для использования его в хоре. Поэтому состав хора мальчиков требует постоянного обновления, пополнения его новыми певцами, совсем еще неопытными малышами, в то время как старшие, опытные его участники вынуждены покидать хор. Этот живой, трудно управляемый, текучий и постоянно меняющийся материал и является тем «музыкальным инструментом», тем живым оргáном, из звуков которого руководитель хора создает произведения искусства. С таким инструментом и имеет дело Лев Дмитриевич Гусев. При встрече с этим человеком сразу же бросается в глаза его неоспоримая одаренность. Эту одаренность отмечаешь еще до того, как видишь Льва Дмитриевича в работе, и до того, как на концерте слышишь результаты его работы. Трудно определить, чем именно создается такое впечатление, но, видимо, настоящий талант всегда обладает почти неуловимыми, но все же заметными внешними проявлениями. Вид этого высокого стройного человека с живым взглядом черных и всегда горящих глаз безошибочно говорит о том, что перед вами человек искусства. Поэтичность его облика странным образом дополняется и даже гармонирует с детской живостью, добродушием и абсолютной непосредственностью, а иногда даже — с незащищенностью, как будто бы он сам еще принадлежит той же возрастной категории, что и его мальчики. «ДУШИ СВОЕЙ НА ВЪСПОМИНАНИЕ…» О М И Х А И Л Е Л Е О Н О В И Ч Е ГАС П А Р О В Е В своей давней работе, посвященной «Рассказу о смерти Пафнутия Боровского», Д. С. Лихачев писал о том, как тщательно, по малым крупицам, стремились монахи собрать и сохранить память о земной жизни святых старцев. Вечером на кухне Е. Шумиловой говорили о недавно пережитых невосполнимых утратах. Услышав, что незадолго до своей кончины М. Л. Гаспаров сказал: «Не боюсь умереть. Боюсь умирать», я тут же вспомнила эпизод двадцатилетней с лишним давности. Мы пригласили М. Л. в Таллинн провести занятие для студентов по анализу стихотворного текста. Он с готовностью согласился, и, как это бывало в те времена, приняли мы его у себя и поселили в «детской». Перед занятием я зашла к М. Л. напомнить, что пора уже собираться в институт. В этот момент он, подыскивая текст для разбора, как раз заканчивал перелистывать первый том Некрасова в малой серии «Библиотеки поэта». Он читал «Последние песни». «Вот — гениальные стихи, — сказал М. Л. — „Тяжело умирать, хорошо умереть…“. Только по-русски это так можно выразить: несовершенный и совершенный вид. Поэзия грамматики». Вспоминал ли он эту некрасовскую строчку перед смертью? На Третьих Тыняновских чтениях в Резекне в перерыве между заседаниями собрались ехать на кладбище. Выходя из Дома культуры, где обычно проходили заседания, я увидела в вестибюле одиноко сидящего М. Л. «А Вы не едете?» — «Нет, — отмахнулся М. Л. — Я не хожу на кладбища. Зачем беспокоить усопших?» (Знаю, что потом бывал — в Тарту, 779 «Души своей на въспоминание…» на могиле Лотманов.) Я села рядом, и М. Л. заговорил о Б. И. Ярхо. Кажется, не было для этого никакого внешнего повода. Видимо, просто думал в то время о нем. Очень ценил и любил. Так и проговорил часа два, пока народ не вернулся с кладбища. С тех пор я хорошо знаю жизнь Ярхо. И помню ее с голоса М. Л. Летом 1991 г. мы с Хенриком Бараном, как всегда в спешке, заканчивали комментарии к сборнику святочных рассказов. Оказалось, что целый ряд стихотворных цитат, вроде бы и бывших у нас на слуху, мы никак не можем атрибутировать. Совсем измучились со строками «Ночью в колыбель младенца / Месяц луч свой заронил…» Что делать? Звоним в Москву М. Л. Ни на секунду не задумавшись, отвечает: «Аполлон Майков». Обрадовались, поблагодарили, полезли в Майкова. Всё обыскали — нет таких строк. Но не мог же Гаспаров ошибиться? Утром приходит телеграмма: «Полонский солнце и месяц Гаспаров». Списываю с хранящегося у меня телеграфного бланка. Летом того же 1991 г. в ответ на посылку выпущенного мною сборника «Петербургский святочный рассказ» от М. Л. пришла открытка. После благодарности и непременной комплиментарной части четким мелким почерком следует текст: «Только фальшфейер на с. 166 значит просто фейерверк (не от Feier, а от Feuer, может быть — с каламбуром), а Карлсруэ на с. 169 — просто в Бадене: с Вюртембергом Баден был объединен только при Аденауэре. Это я пишу, избави боже, не в обиду, а для доказательства своего внимания». В 1998 г. на Лотмановских чтениях я делала доклад о «формуле протяжения России», о «географических фанфаронадах», как называл их Вяземский. Большинство примеров было, конечно, из русской поэзии, но для сравнения привела ряд цитат и из других литератур. В перерыве между заседаниями встречаю в коридоре М. Л. «Это все с Возрождения началось, не раньше», — сказал он, продолжая обсуждать тему моего доклада. «Ну как же? — возразила я. — Вы же сами о Горации писали, как часто „он уносился воображением к самым дальним границам своего круга земель“. И в Ваших переводах из Горация есть типичная „формула протяжения“». А Н Н О Т И Р О В А Н Н Ы Й У К А З АТ Е Л Ь И М Е Н , У П О М Я Н У Т Ы Х В РА З Д Е Л Е Адамс Вальмар (1899–1993) — эстонский поэт, филолог, доцент Тартуского университета. Аксенов Василий Павлович (1932–2009) — русский писатель, драматург, сценарист, журналист. В 1980 г. выехал по приглашению в США, после чего был лишен российского гражданства в 1981 г. (возвращено в 1990 г.). С 1991 г. жил во Франции и в России. Аррак Юри (род. в 1936) — эстонский художник: живописец, график. Ару Тийна (в замужестве Поолгас, род. в 1940) — студентка Тартуского университета (русская филология), участница диалектологической практики 1964 г. в Причудье. Баран Хенрик (род. в 1947) — американский славист, друг и соавтор Е. В. Душечкиной. Профессор Университета штата Нью-Йорк в Олбани. Белоусов Александр Федорович (род. в 1946) — филолог, фольклорист, муж Е. В. Душечкиной. Белоусов Сергей Александрович (род. в 1975) — по образованию историк, сын Е. В. Душечкиной. Белоусова Екатерина Александровна (род. в 1969) — филолог, антрополог, дочь Е. В. Душечкиной. Билинкис Михаил Яковлевич (1945–2007) — ленинградский филолог, доцент Санкт-Петербургского университета. Билинкис Яков Семенович (1926–2001) — ленинградский филолог, преподаватель Тартуского университета (1953–1955), профессор ЛГПИ им. Герцена (1962–1998). Богораз Лариса Иосифовна (1929–2004) — московский лингвист, правозащитница, участница «демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 г. Арестована вместе с другими участниками и осуждена на 4 года ссылки. В 1989–1996 гг. — председатель Московской Хельсинкской группы. Бродский Иосиф Александрович (1940–1996) — русский и американский поэт, эссеист, переводчик. В 1964 г. был осужден по статье о тунеядстве и провел полтора года в ссылке в Архангельской области. В 1972 г. был вынужден эмигрировать в США. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1987). Бухштаб Борис Яковлевич (1904–1985) — ленинградский литературовед, писатель. Преподавал в Ленинградском гос. библиотечном институте 782 6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе (с 1964 г. Ленинградский государственный институт культуры им. Н. К. Крупской). Велицкая (урожденная Душечкина) Татьяна Владимировна (род. в 1938) — старшая сестра Е. В. Душечкиной. Врач-педиатр (Кронштадт). Веригина Валентина Петровна (1881–1974) — русская актриса драматических театров, театральный режиссер, педагог. Воспоминания В. П. Веригиной об Александре Блоке были опубликованы З. Г. Минц и Д. Е. Максимовым в «Ученых записках Тартуского университета» в 1961 г. Волкова Инна Федоровна (1929–1984) — по образованию индолог, работала переводчиком в торгпредстве СССР в Индии (Дели), затем в Министерстве внешней торговли и его научно-исследовательском институте (ВНИКИ МВТ). Младшая сестра О. Ф. Волковой. Волкова Октябрина Федоровна (1926–1988) — московский востоковед-индолог, переводчик. Сотрудник Института востоковедения АН СССР. Участница Московско-тартуской школы. Волохова Наталья Николаевна (1878–1966) — русская актриса драматических театров. Воспоминания Н. Н. Волоховой об Александре Блоке были опубликованы З. Г. Минц и Д. Е. Максимовым в Ученых записках Тартуского университета в 1961 г. Габович Яков Абрамович (1914–1980) — тартуский математик, преподаватель Эстонской сельскохозяйственной академии. Автор и исполнитель шуточных песен. Дом Габовича был центром притяжения независимой молодежи. У Габовича часто жили бездомные тартуские студенты, останавливались иногородние гости. Галансков Юрий Тимофеевич (1939–1972) — московский диссидент, поэт, политзаключенный, осужденный на «процессе четырех» (1968). Приговорен к 7 годам лагерей строгого режима. Погиб в заключении. Гаспаров Михаил Леонович (1935–2005) — московский филолог-классик, стиховед, переводчик. Академик РАН (1992). Гинзбург Александр Ильич (1936–2002) — журналист, издатель, правозащитник, член-основатель Московской Хельсинкской группы (1976). Составитель самиздатского альманаха «Синтаксис», член редколлегии журнала «Континент». Политзаключенный, был трижды осужден, в т. ч. как участник «процесса четырех» в 1968 г. Гладилин Анатолий Тихонович (1935–2018) — писатель, диссидент. Выступил против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем. В 1976 г. был вынужден эмигрировать во Францию. Горбаневская Наталья Евгеньевна (1936–2013) — московский поэт, переводчик, правозащитница, участница «демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 г. В 1975 г. эмигрировала во Францию. Гофман Долорес (род. в 1937) — эстонская художница, витражист. Гусев Лев Дмитриевич (1938–2008) — музыкант, дирижер, руководитель детских хоров, в т. ч. таллиннского хора мальчиков «Кантилена». Лауреат Государственной премии Эстонии. Заслуженный артист Российской Федерации. Гусева (урожденная Плюснина) Нина Николаевна (род. в 1950) — пианистка, концертмейстер таллиннского хора мальчиков «Кантилена». Вдова руководителя хора Л. Д. Гусева. Б И Б Л И О Г РА Ф И Я Т Р У Д О В Е. В. ДУШЕЧКИНОЙ Ниже приводится полный хронологический список печатных трудов Е. В. Душечкиной. Записи сгруппированы по годам, начиная с наиболее ранних; порядок публикаций внутри года: монографии; отдельные книжные издания, подготовленные автором; статьи в журналах и сборниках (в алфавитном порядке заглавий); статьи в энциклопедиях; рецензии; редактура и составление, интервью. Републикации приводятся под отдельными номерами, снабжены перекрестными ссылками. Статьи, вошедшие в настоящий сборник, помечены в списке астериском (*). 1967 1. Анализ речевого поведения в «Житии» протопопа Аввакума // Материалы XXII научной студенческой конференции: Поэтика. История литературы. Лингвистика / Отв. ред. У. М. Сийман, ред. А. Б. Рогинский, Г. Г. Суперфин. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1967. C. 38–42. 2. Мировоззрение Аввакума — идеолога и вождя старообрядчества // Русская филология. Вып. 2. Сб. студенческих научных работ / Ред. З. Г. Минц. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1967. C. 5–20. 1971 3. Нестор в работе над житием Феодосия: Опыт прочтения текста // Ученые записки ТГУ. Вып. 266: Труды по русской и славянской филологии. [Сб.] 28: Литературоведение / Отв. ред. Ю. М. Лотман. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1971. С. 4–15. 4. Организация речевого материала в «Житии» Михаила Клопского // Материалы XXVI науч. студенческой конф.: Литературоведение. Лингвистика / Отв. ред. П. А. Руднев, П. С. Сигалов. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1971. С. 14–17. 789 Библиография трудов Е. В. Душечкиной 1972 5. К вопросу о специфике построения текста жития протопопа Аввакума // Материалы XXVII науч. студенческой конф.: Литературоведение. Лингвистика / Отв. ред. E. И. Гурьева, X. Я. Пак, П. С. Рейфман. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1972. C. 21–23. 6*. Прение Яна Вышатича с волхвами // Quinquagenario: Сборник статей молодых филологов к 50-летию проф. Ю. М. Лотмана / Отв. ред.: А. Мальц. Ред.: Е. В. Душечкина, А. Ф. Белоусов. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1972. C. 86–99. 7. Художественная функция чужой речи в русском летописании (К постановке проблемы) // Материалы XXVII науч. студенческой конф.: Литературоведение. Лингвистика / Отв. ред. E. И. Гурьева, X. Я. Пак, П. С. Рейфман. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1972. C. 102–104. 8. [Ред.:] Quinquagenario: Сб. статей молодых филологов к 50-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1972. (Совм. с А. Мальц, А. Ф. Белоусовым.) 1973 9. Художественная функция чужой речи в Киевском летописании: Дис. … канд. филол. наук. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1973. 208 с. 10. Художественная функция чужой речи в Киевском летописании: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1973. 26 с. 11*. Художественная функция чужой речи в русском летописании // Ученые записки ТГУ. Вып. 306: Труды по русской и славянской филологии. [Сб.] 21: Литературоведение / Отв. ред. Ю. М. Лотман. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1973. С. 65–104. 1974 12. [Рец. на кн.: В. Перцов. Маяковский. Жизнь и творчество (1893–1917). М.: Наука, 1969; (1918–1924). М.: Наука, 1971; (1925–1930). М.: Наука, 1972]. Monograafia Majakovski elust ja loomingust [Монография о жизни и творчестве Маяковского] // Keel ja kirjandus. 1974. № 8. C. 508–509 (на эст. яз.; совм. с А. Ф. Белоусовым). 1975 13. Статейный список 1652 г. как литературный памятник // Ученые записки ТГУ. Вып. 369: Труды по русской и славянской филологии. [Сб.] 26: Литературоведение / Отв. ред. З. Г. Минц. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1975. C. 3–18. [Ср. № 212] 1976 14. Царь Алексей Михайлович как писатель (Постановка проблемы) // Культурное наследие Древней Руси: Истоки, становление, традиции: Сб. статей / Ред. В. Г. Базанов (отв. ред.) и др. М.: Наука, 1976. C. 184–188. [Ср. № 213] 15. [Сост.:] Методические указания по курсу «История русской литературы» для студентов-заочников. Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1976. Изд. 3-е, испр. и доп. 123 с. (Совм. c Л. Н. Киселевой, З. Г. Минц, П. С. Рейфманом.)