Пожалуйста, будьте внимательны при указании страниц для копирования! Пагинация страниц соответствует автоматической нумерации сайта и может не совпадать с пагинацией самого издания. Сверить номер текущей страницы с ее порядковым номером на сайте возможно с помощью функции «Быстрый просмотр».

Страницы с до

Пожалуйста, введите не более allowedPages страниц

Тип экспорта:

Текстовый файл Ссылка на страницу Google Диск

Текстовый файл

E-mail:

Отправить Выйти из Google Диск

OK

Языкознание и литературоведение/История всемирной литературы
Художественная литература/Литературные обзоры. Критика
OK

Brett Co oke Human Nature in Utopia Zamyatin’s We Nor thwester n Universit y Press 2002 Бр е т т Ку к Человеческая природа в литературной утопии «Мы» Замятина Вторая редакция, дополненная Academic Studies Press Библ иороссика Бос тон / Санкт-Пе тербу р г 2022 УДК 821.161.1 ББК 83.3(2) К89 Перевод с английского Ольги Бараш Серийное оформление и оформление обложки Ивана Граве Кук Б. К89 Человеческая природа в литературной утопии: «Мы» Замятина. Вторая редакция, дополненная / Бретт Кук ; [пер. с англ. О. Бараш]. — Бостон / Санкт-Петербург : Academic Studies Press / Библиороссика, 2022. — 407 с. — (Серия «Современная западная русистика» = «Contemporary Western Rusistika»). ISBN 979-8-887190-24-2 (Academic Studies Press) ISBN 978-5-907532-34-2 (Библиороссика) Бретт Кук исследует темы знаменитого романа Евгения Замятина с позиций биопоэтики, которая применяет эволюционную психологию к искусству вместо того, чтобы делать акцент на социальном конструировании человеческого поведения и сознания. Исследователь обращается к таким темам, как игра, сексуальность, совместное потребление пищи, евгеника, и проводит параллели между романом «Мы» и другими антиутопическими произведениями, а также романами русских авторов, включая Достоевского и Толстого. УДК 821.161.1 ББК 83.3(2) © Brett Cooke, text, 2002 © О. Бараш, перевод с английского, 2022 © Northwestern University Press, 2002 © Academic Studies Press, 2022 ISBN 979-8-887190-24-2 © Оформление и макет, ISBN 978-5-907532-34-2 ООО «Библиороссика», 2022 Слова благодарности Этот проект получил щедрую поддержку от Ассоциации выпускников Техасского университета A&M, которая предоставила мне два исследовательских отпуска, а также от Центра гуманитарных исследований Мелберна Г. Гласскока и Кабинета заместителя проректора по научным исследованиям Техасского университета A&M, финансировавших работу над составлением рукописи этой книги, а потом и подготовку ее перевода. Хочу выразить признательность руководителям моих кафедр и деканам колледжей Техасского университета A&M и (ранее) Калифорнийского университета в Риверсайде, за поддержку моей работы в новой области биопоэтики, в рамках которой эволюционная психология применяется к искусству. Я благодарен многим друзьям и коллегам, которые вдохновляли и поддерживали меня советами все четыре десятилетия, в течение которых я ломал голову над «Мы» Замятина. В их числе (это не все — просто, боюсь, память начинает мне изменять) Нэнси Э. Эйкен, Александр Дж. Аргирос, Элейн Хоффман Барух, Брайан Бойд, Кэтрин Коу, Гэри Д. Кокс, Ли Кронк, Иштван Чичери-Ронай, Том Долак, Нэнси Истерлин, Александр Галушкин, Герхард Гирц, Джордж Гутше, Брайан Хансен, Сона Хойсингтон, Гэри Керн, Кэтрин Таймер-Непомнящая, Маргарет У. Петроченков, Лариса Полякова, Марк Преслар, Эрик С. Рабкин, Дэниэл Ранкур-Лаферьер, Чарлз Шлакс-мл., Петер Шуберт, Игорь Шайтанов, Мишель Скализ Сугияма, Гэри Вестфаль и Наталия Желтова. Джозефу Кэрроллу я обязан за исключительно проницательные замечания по поводу рукописи. Я с благодарностью вспоминаю покойного Джорджа Э. Слуссера — на протяжении 6 Брет т К у к всей моей работы он служил мне источником поддержки, и, что, возможно, еще важнее, юмора. Особенно мне хочется поблагодарить Эллен Диссанайке, вдохновительницу всех нас, кто занимается биопоэтикой, и Фредерика Тернера, который эффективно демонстрирует, что ответственное литературоведение тоже может быть увлекательной игрой. Продолжу на той же ноте: мне было очень приятно работать с издательствами Northwestern University Press и Academic Studies Press, в частности с такими их сотрудниками, как Сьюзен Харрис, Тереза Бьянкиери, Игорь Немировский, Ксения Тверьянович, Екатерина Яндунганова, Рэчел Зондерман, Мария Вальдеррама, Иван Белецкий и Ольга Петрова. Я и не ожидал, что работа с переводчиком может быть таким удовольствием: Ольга Бараш, помимо прочего, внесла ряд проницательных предложений и замечаний. чем оказала помощь в доработке этого исследования. Особую благодарность я выражаю Кэрил Эмерсон, которая спонсировала мою работу в самом начале, предоставив мне возможность принять участие в замечательной конференции «Цивилизация и ее тревоги», организованную ею вместе с Кэтрин Парт в 1984 году; она же, как главный редактор научной серии Studies in Russian Literature and Theory, выпускаемой Northwestern, впервые позволила рукописи увидеть свет. Понятно, что особое место в моем сердце отведено детям и жене — моей самой близкой подруге и коллеге Ольге Мюллер Кук. Мало того, что я получаю от них гораздо больше, чем имею право ожидать от любящей семьи: они еще и терпели всю оперную музыку, гремевшую в моем кабинете, с помощью которой я пытался, обычно тщетно, подтолкнуть свою музу. Но уверен, они согласились бы, что это лучше, чем раз за разом выслушивать «Марш Единого Государства» — чего, надеюсь, нам никогда не придется услышать. Колледж-Стейшен, 2022 г. brett-cooke@tamu.edu Предисловие Художественная мудрость романа Замятина «Мы» Если бы нам, не дай Бог, пришлось жить при диктаторском режиме вроде того, что описан в романе «451° по Фаренгейту», я бы взял на себя миссию сохранить «Мы» Замятина. В знаменитой антиутопии Р. Брэдбери нарисовано мрачное будущее, в котором диссиденты хранят в памяти целые тома, чтобы спасти их от государственной политики по сожжению книг. Хотя мы, ученые, не беремся за такие невероятные задачи, как запоминание наизусть сотен страниц, не меньшая преданность делу требуется и для того, чтобы по-настоящему понимать классические шедевры. А большинство из нас именно этим и занимается. Вопрос только зачем. Не следует считать, что это само собой разумеется. Дело, которому мы служим, неизменно требует многократного перечитывания, просмотра или прослушивания выбранных шедевров. Как же случилось так, что один лишь библиографический список исследований романа, подобного замятинскому, прибли1 по объему к самому предмету исследования? И думаю, уже давно превысил их число, когда речь идет о более знаменитых шедеврах, например пьесах Шекспира. Почему люди готовы посвятить всю жизнь изучению произведений, на сочинение которых ушло гораздо меньше времени, иногда всего несколько дней или даже часов? Нет, беспокоиться не о чем. Я хотел бы заявить, что мы все делаем правильно, что большинство ученых не зря тратит 1 См., например, [Cooke 2011a]. 8 Предисловие время, силы и значительные таланты, что из великих произведений искусства можно почерпнуть немало по-настоящему ценного. Однако вместо того, чтобы повторять знакомые банальности о литературе, я предпочту дать более объективное обоснование, подкрепленное конкретными эмпирическими находками. Я предлагаю переосмыслить заново идею «искусство для искусства» и утверждаю, что эстетическое удовольствие, к которому мы стремимся, служит результатом вполне измеримых качеств текста, а именно его художественного смысла. Размышление о судьбе антиутопии Замятина показывает, что описанное Брэдбери выглядит не таким уж фантастичным. Роман «Мы», написанный вскоре после Октябрьской революции и даже готовый к публикации, оказался первой книгой, которую запретили в СССР. Власти безошибочно учуяли в фантастическом произведении реальную крамолу. Е. И. Замятин переслал экземпляр рукописи в Нью-Йорк, где она вышла в 1924 году в переводе на английский язык [Zamiatin 1924]. Вскоре последовали издания на чешском и французском языках. Когда пражский эмигрантский журнал напечатал сокращенный вариант романа, Замятин на родине оказался в настоящей опале, в частности, потому, что выпуски журнала нелегально просачивались в Советский Союз. Замятину запретили печататься. И когда в 1931 году Сталин разрешил ему эмигрировать, писатель не имел возможности взять с собой ни одного экземпляра собственной рукописи [Nakano 2011]. Очевидно, кому-то все же удалось переправить текст за границу: в 1940 году в Париже готовилось к публикации полное издание романа на русском языке — но вскоре Франция была оккупирована немецкими войсками. Между тем английский перевод Г. Зильбурга прозябал в безвестности. После окончания Второй мировой войны Дж. Оруэлл и Г. П. Струве, ничего не знавшие об этом забытом нью-йоркском издании, задумали перевод романа на английский. Оруэлл прочитал «Мы» по-французски за год до того, как написал собственную антиутопию, «1984». Выход этой книги, произведший эффект разорвавшейся бомбы, послужил стимулом к тому, чтобы «Мы» был извлечен из небытия и использован в качестве оружия Худ ожест в е н н а я м удрост ь р о ман а З амя ти н а « М ы » 9 в холодной войне. В 1952 году по заказу ЦРУ роман был впервые полностью издан на русском — официально для распространения в лагерях для перемещенных лиц, но в первую очередь, по-видимому, для нелегального ввоза в Советский Союз. Поскольку между изданием 1952 года и переводом Зильбурга имеются небольшие расхождения, мы знаем, что существовало как минимум две рукописи, но ни одна из них не сохранилась. Не располагая ни рукописями, ни черновиками текста, мы с трудом можем себе представить, каким образом Замятин написал столь выдающуюся книгу, вызвавшую такое множество истолкований [Cooke 2011b]. Мы не знаем даже, когда он ее написал, не говоря уже о том почему. Поистине, странная история романа напоминает, скорее, судьбу редкой средневековой рукописи. Не потому ли текст десятилетиями сохранялся на родном языке, что кто-то помнил его наизусть? Маловероятно, но кто знает... Между тем перевод Зильбурга был переиздан в 1954 году, за ним последовали многочисленные новые переводы на английский и другие языки. Сегодня за «Мы» можно не беспокоиться: зайдите в любой книжный магазин и в отделе научной фантастики на полке рядом с Г. Уэллсом найдете эту книгу. Роман неоднократно переиздавался и на родине; в Тамбовском университете им. Г. Р Державина действует Международный научный центр изучения творческого наследия Замятина, который проводит ежегодные конференции. В 2019 году вышла «Замятинская энциклопедия» [Давыдова 2018]. Придется сжечь огромное количество книг, прежде чем возникнет необходимость заучивать «Мы» наизусть. Но дать роману правильную, исчерпывающую оценку — по-прежнему важная задача. Советские функционеры были правы, запретив роман как подрывающий основы социалистического строительства. «Мы» представляет собой дневниковые записи талантливого инженера, которые собираются отправить на другие планеты для пропаганды режима, установленного в его утопии. Действие книги разворачивается в будущем, примерно через тысячу лет; изображено общество, в которое, по всей вероятности, должно к тому времени превратиться Советское государство. Беда в том, что в этом 10 Предисловие проспекте описывается место, посетить которое, может быть, и любопытно, но едва ли нам захотелось бы там жить. Хуже того, в ходе нашей экскурсии сам рассказчик, верный сторонник режима Д-503, постепенно превращается в диссидента и даже участвует в попытке государственного переворота. Наверное, обычный читатель сделался бы диссидентом гораздо быстрее: несомненно, его бы оттолкнула чрезмерная регламентированность Единого Государства, где граждане маршируют, работают, спят и даже пережевывают пищу строго по расписанию. Конечно, Замятин преувеличил зарождающиеся черты нового советского строя, такие как раздельное проживание в мужских и женских общежитиях без личных кухонь, упразднение семьи и введение конвейерного метода работы — и все это насаждалось при поддержке полиции мысли, искоренявшей инакомыслие в предполагаемом пролетарском раю. Но и это еще не все. Хотя в 1920 году Замятин не мог об этом знать, он совершенно точно предсказал особенности СССР, появившиеся примерно десять лет спустя, с расцветом сталинизма: союзы творческих работников, подконтрольная государству пресса с ее казенным оптимизмом, показательные процессы и совершенно непредвиденный культ личности вождя, подкрепленный якобы демократическими выборами, в ходе которых граждане единодушно голосуют за его переизбрание. Центральная площадь Куба, где проводятся эти ритуалы, как будто даже предвосхищает Мавзолей Ленина. Правда, Замятин предсказывает также обучение с помощью роботов-инструкторов, строгий бюрократический контроль над половой жизнью и введение буквенно-цифровых имен вроде Д-503 — эти пророчества, к счастью, не сбылись, так что, конечно, мы должны отделять зерна от плевел. И все же: как Замятин ухитрился столь верно предугадать многое — больше, чем любой другой критик режима? Откуда такая прозорливость? И что еще он предугадал? Что касается политических предсказаний, из статей Замятина видно, насколько его тревожило направление, в котором почти сразу стал двигаться Советский Союз. Но в романе есть и другие поразительные прогнозы, и мы не можем с уверенностью сказать, были ли они плодом сознательных решений писателя. Глава 1 Введение. Человеческая природа и утопия Как гласит известная поговорка, чем больше перемен, тем дольше все остается по-старому. Литературное описание утопических обществ, по всей видимости, дает нам толчок к восстановлению в себе равновесия. Несмотря на то, что мы ожидаемо стремимся к дальнейшему технологическому и социальному развитию, утопический вымысел толкает нас слишком далеко и слишком быстро. В результате мы обычно отшатываемся от «шока будущего» и почти неизбежно испытываем желание вернуться к старому образу жизни. Серьезная дезориентация в нашем окружении, которую вызывает у нас этот вымысел, обычно приводит нас к признанию неизменности человеческой природы. Никакой другой жанр не указывает столь явно на поведенческие универсалии, хотя бы путем прямого противостояния им. Такова, коротко говоря, тематическая структура романов-антиутопий, подобных «Мы». Как и в других великих антиутопиях, включая «О дивный новый мир» О. Хаксли (1930) и «1984» Дж. Оруэлла (1949), здесь социальные инженеры вмешиваются в традиционные способы полового размножения, воспитания детей и другие жизненно важные сферы повседневной жизни, создавая мир не столько совершенный, сколько непригодный для обитания человека. Грубое искажение в «Мы» и других антиутопиях «человеческих проблем» [Сarroll 1995: 238] вызывает мощную реакцию отторжения и у персонажей, и у наиболее понимающих читателей — эта общая реакция помогает нам понять, что общее эво- В в ед е н и е . Чел ов е ч ес к ая п р и р од а и у то п и я 25 люционное наследие лежит в основе не только нашего повседневного поведения, но и эстетических предпочтений. Главным обоснованием построения утопического общества всегда было обещание изменить его обитателей. Этот план соответствует марксистскому постулату, что бытие определяет сознание, однако, чтобы разделять это убеждение, не обязательно быть марксистом. В общественных науках по-прежнему превалирует мнение, что человек в значительной степени формируется окружающей его средой. Согласно этой теории, ребенок при рождении представляет собой tabula rasa; его личность пластична и может принять любую форму, которую мы ей придадим. Такое социальное строительство позволяет нам надеяться, что если мы сможем управлять средой, в которой мы обитаем, то сумеем изменить и самих себя, а в особенности наших потомков, и таким образом сделать утопическое государство былью. Однако этот взгляд отрицает генетическую основу наших поведенческих тенденций. Если естественный отбор достаточно сильно влияет не только на нашу физиологию, но и на поступки и отношения, то человеческая природа относительно статична и плохо поддается социальной инженерии — в этом случае утопия не просто остается мечтой, но, возможно, и становится опасной бесчеловечной фантазией. Поэтому присутствие в утопических вымыслах так называемых человеческих универсалий, наклонностей, подверженных врожденным ограничениям, представляет собой проблему, жизненно важную не только для литературы, но и для нашей возможной судьбы как вида. Являются ли поведение и сознание человека продуктом социального конструирования или же формируются на основе их эволюционного наследия? Это почти неразрешимый вопрос, который, вероятно, еще много лет будет стоять перед гуманитарными и естественными науками. Правильный ответ, скорее всего, находится где-то посередине между этими полюсами; при этом, возможно, свою роль играют и другие факторы, такие как внутриутробный опыт. Но в 1918–1920 годах, когда Замятин писал «Мы», этот вопрос выходил далеко за рамки сугубо академического интереса. В то время в новорожденном Советском Глава 2 Общий стол в утопии 1. Семейный отбор и утопия В обширнейшей литературе, посвященной «Мы», едва ли не чаще всего цитируется отрывок, где Д-503 описывает ежедневные трапезы. Здесь в микрокосме дана самая суть социальной инженерии в гиперболизированном представлении Замятина: Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, — мы, миллионы, встаем, как один. <...> И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, — мы подносим ложки ко рту... [147]. Этот короткий эпизод не играет важной роли в драматических событиях романа, но описанием высокосинхронизированного приема пищи Замятин задевает читателя за живое. Одно из подчеркнуто человеческих занятий — совместное принятие пищи — здесь напоминает фабричную конвейерную ленту. Как и в других сценах романа, Замятин высмеивает моду на идеи американца Ф. У. Тейлора, изучавшего рабочее время и движения во время труда с целью повышения эффективности производства. В годы после Октябрьской революции «тейлоризм» стал особенно популярен среди организаторов коммунистического производства. На советских предприятиях планировалось ввести аналогичную систему, чтобы труд рабочих был подобен функционированию деталей в машине. Этот механистический идеал 58 Глава 2 отражался в произведениях поэтов Пролеткульта и позже сохранялся в производственных романах, например «Время, вперед!» В. П. Катаева (1932). Примечательно, что в «Мы» механизация рабочей силы осуществляется с согласия управляемых. Как будто в соответствии с принципами усвоенного угнетения, система Тейлора в столовой доведена до такой крайности, что повстанцы планируют захватить «Интеграл», первый ракетный корабль Единого Государства, заперев экипаж именно в столовой [254]. Хотя заговор раскрыт властями и предотвращен, все нумера в 12 часов откликаются на звонок к обеду. Более того, в Едином Государстве не только строго расписаны часы приема пищи, но и во время еды синхронность движений соблюдается с точностью до доли секунды [147]. Нумерам предписано выполнять пятьдесят жевательных движений на каждый кусок. Темп жевания отбивается метрономом [205]. Но интернализация системы доходит до еще большей крайности. Хотя рассказчик расстроен обвинением I-330 в том, что он выдал план повстанцев тайной полиции, он все равно молча сидит напротив нее за столом и выполняет предписанные жевательные движения, как будто это проделывает его внутренний «граммофон» [274]. Сцены еды в «Мы», по-видимому, воплощают в себе социалистический принцип разделения ресурсов между жителями утопии на основе абсолютного равенства; точно так же нумера живут в одинаковых стеклянных квадратных кабинках, носят одинаковые «юнифы» и имеют общее право друг на друга «как на сексуальный продукт» [153]. Они питаются исключительно кубиками «нефтяной пищи» — продуктом, который легко разделить точно поровну. Казалось бы, эта практика, как и другие политические меры в Едином Государстве, должна способствовать более рациональной социальной справедливости. Антиутопия Замятина всего лишь в преувеличенном виде демонстрирует многие общественные идеалы, популярные как в России, так и в большинстве западных обществ. Помимо прочего, во время общих трапез граждане находятся в непосредственной близости друг с другом, но не общаются. По сути, роман содержит одну из важнейших О б щ и й стол в у то п и и 67 века и во всех странах были любимым времяпровождением людей, потому что знание — сила», — отмечает Пинкер [Пинкер 2017: 591]. Что характерно, сплетни принимают форму обмена информацией. Часто, если кто-то хочет «покопаться в мозгах» у другого человека, эта асимметричная передача ценных знаний компенсируется каким-то другим способом. Например, кто-то, вероятно, заплатил за книгу, которую вы сейчас читаете. Спасибо ему, кем бы он ни был. В обмене как ресурсами, так и информацией заложена основа глубокой тяги человека к социализации. Совместное употребление пищи часто помогает нам сплотиться, когда в жизни мы сообща охотимся на крупную дичь: совершаем набег, дурачим противника, заключаем сделку, молимся Богу или пытаемся создать более прочный союз. В любом случае на какое-то время мы распространяем свое чувство групповой принадлежности, свою сферу личных интересов за пределы семьи. Вероятно, культура и окружающая среда сильнее влияют на наше поведение, заставляя поступать так, как мы поступаем, но генетическая эволюция, благодаря нашему долгому существованию в качестве охотников- собирателей, сформировала наши эмоциональные реакции на все эти случаи [Уилсон 2015: 244]. Утопические системы по большей части стремятся вернуть те самые чувства солидарности, общности и удовлетворения. И один из способов — совместные трапезы. 2. Трапеза как утопическое действо Обычай делиться едой в утопических сообществах, как правило, крайне важен, если не сказать символичен. Часто он принимает форму совместных трапез, иногда из общего котла. Есть ли более естественный способ регулярно объединять группу для близкого взаимодействия, как если бы они были родственниками, расширяя представление о том, что семья, которая ест вместе, остается сплоченной? Совместное питание способствует единению и сотрудничеству. 68 Глава 2 Поэтому неудивительно, что совместные трапезы так часто описываются в литературных утопиях. В утопических повествованиях часто изображается политика вытеснения ядерной семьи гораздо более широкой и диффузной «семьей» — обществом в целом. Платон в своем «Государстве» отменил семью, запретил частную собственность и призывал жить общим домом и делить общую пищу. При этом он исходил из предположения, что семейная привязанность может помешать преданности государству [Berneri 1950: 17; Booker 1994: 62]. Все эти пункты предвосхищают политику, разработанную, хотя и не обязательно воплощенную в жизнь, вскоре после Октябрьской революции. То же происходит у Плутарха в жизнеописании Ликурга, где граждане идеализированной Спарты по приказу правителя «собирались вместе и ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез» [Плутарх 1961: 60]. Есть дома категорически запрещалось, чтобы никто не явился на общий обед сытым. «Утопия» Т. Мора оставляет больше простора для биологической семьи и допускает частные трапезы, но и здесь предусмотрены часы, когда вся «сифогрантия», созываемая медными трубами, собирается для общего обеда или ужина. Согласно Мору, все должны делать это охотно из соображений утилитарности: «...считается непристойным и глупым тратить труд на приготовление худшей еды, когда во дворце, отстоящем так близко, готова роскошная и обильная» [Мор 1953: 131]. В своей войне с семьей утопия, обеспечивая доступ к продуктам питания, пользуется «запрещенными» приемами. В «Вестях ниоткуда» У. Морриса (1890) рекламируется превосходящее любой частный дом убранство «общих столовых, которые, само собой разумеется, украшены резьбой и картинами, обставлены изящной мебелью с богатым орнаментом», где «...подаются простые, но изысканно приготовленные блюда» [Berneri 1950: 260]. Конечно, общие трапезы предусматривались не во всех утопических схемах. Так, И. В. Андреэ говорит о «неприятностях и путанице», вызываемых обедами в больших группах; в его Христианополисе («Христианополис, или Описание христианской республики», 1619) разработана комплексная программа 74 Глава 2 3. Идеальная трапеза по-русски Безусловно, круглый стол на протяжении столетий был мощным фактором влияния в европейском фольклоре, а потом и в литературе. В наиболее идеализированной форме он изобра3 во Франции и особенно в Германии . Может быть, сведения об этом явлении каким-то образом дошли и до слагателей русских былин? Былины, как и их западные аналоги, нередко начинаются и/или заканчиваются описанием великого князя Владимира, сидящего со своими богатырями за столом дубовым «во стольном городе во Киеве». Высказываются предположения, что стол действительно был круглым, а число богатырей должно было 4 составлять ту самую апостольскую дюжину . Хотя едва ли требовалось какое-либо внешнее влияние, чтобы русские придавали такое большое значение обеденному столу в стране, которая, как известно, страдала от голода вплоть до нынешнего столетия. Обратим внимание на этимологические ассоциации слова «стол», включающие, помимо прочего, «престол» [Преображенский 1914: 391]. Центром типичной крестьянской избы всегда служила большая дровяная печь, и семья часто ела из общей миски, за исключением невесток [Stites 1989: 210]. Сегодня гостя сразу же усаживают за стол, ломящийся от закусок и, скорее всего, водки. Кому «Столичной»? Главный принцип, действующий за «столом дубовым», — совместное употребление пищи. Когда богатыри, например Добрыня Никитич или Василий Буслаевич, возвращаются домой «закручинившись», матери задают им ритуальный вопрос: 3 Б. Шмолке-Хассельманн полагает, что «с учреждения Круглого стола в 1154 году артуровский идеал, вероятно на протяжении веков, оставался движущей силой британской политики» [Schmolke-Hasselmann 1982: 68]. Как указывает Шмолке-Хассельманн, другие великие императоры и завоеватели также создавали круглые столы, вероятно из чисто политических соображений, — в этот список входят Александр Македонский, царь Соломон, император Константин, Карл Великий и Наполеон [Schmolke-Hasselmann 1982: 60]. 4 См. былину «Илья Муромец и Калин-Царь» [Былины 1988: 126–127]. О б щ и й стол в у то п и и 75 Знать, место было тебе не по́ чину, Знать, чарой на пиру тебя прио́бнесли, 5 Аль дурак над тобой насмеялся-де? Как и Круглый стол в Британии, «стол дубовый» князя Владимира, по всей видимости, пропагандировался, чтобы утишить постоянные междоусобицы, терзавшие Киевскую Русь. В обеих традициях акцент делается на этикете. Король Артур, прежде чем приступить к еде, ждет, пока все гости не будут обслужены, — обычай, практикуемый в некоторых странах и сегодня. Богатыри, входя в княжескую гридню, кланяются на все четыре стороны. Всегда учтивый князь Владимир заботится о том, чтобы никого не обидеть, предлагая каждому на выбор три места: рядом с собой, напротив себя — или там, где гость хочет сесть! Но он управляет стаей едва сдерживаемых львов. Впервые приехав в Киев, Илья Муромец отстаивает свое законное место в фольклорном пантеоне, оттесняя всех остальных богатырей на один конец стола, пока не оказывается напротив князя Владимира. Взбешенный Алеша Попович бросает в него нож. Илья завершает сюжет, ловя оружие на лету и вонзая его в дубовый стол. Величайшая икона России также использует образ совместной трапезы для успокоения внутренних распрей. «Троица» Андрея Рублева изображает посещение ангелами Авраама и Сарры. На самом деле ангелы (если смотреть слева направо) — это Отец, Сын и Святой Дух, и как Троица они предвосхищают и Новый Завет, и божественную трапезную на небесах, о которой говорит R-13. Хотя это весьма распространенный сюжет икон, образ Рублева отличается особой, поразительной безмятежностью и гармонией. Все три ипостаси Бога едят из общей чаши, восьмиугольная форма и золотистый цвет которой повторяются в ширящихся кругах скамьи для сидения и склоненных головах ангелов. Это успокоение. Семейные обеды также обрамляют обширное пространство «Войны и мира» Л. Н. Толстого. В XV–XVI главах первой части 5 См. былину «Добрыня Никитич и Змей» [Былины 1988: 50]. О б щ и й стол в у то п и и 77 ской войны, когда за пределами театра на улицах Петрограда царил настоящий голод, зрители мечтали о молочных и медовых реках. 4. Сорванная трапеза Из-за мощных положительных коннотаций совместного приема пищи нарушение этого идеала переживается особенно остро. Трапезы и сами могут приводить к разрушительным последствиям, так как связанные с ними ожидания слишком высоки. Ж. Бургойн и Д. Кларк отмечают, что часы приема пищи бывают мучительны для неблагополучных семей, поскольку в это время «надежды на счастливую семейную жизнь сталкиваются с реальностью» [Burgoyne, Clarke 1983: 152]. Согласно Р. Эллис, насилие в семье часто провоцируется тем, что зачинщик ожидает готовой еды [Ellis 1983]. Марксисты ополчались на домашнюю кухню во многом потому, что желали освободить женщин от домашнего рабства, в том числе от стряпни. В 1919 году Ленин заявлял, что женщины находятся в угнетенном положении, по- тому что на них свалено все домашнее хозяйство, включая уход за детьми и приготовление пищи [Ленин 1970]. Формализованная трапеза — это жизнь на своего рода пьедестале, поэтому она особенно уязвима, так как при вторжении безжалостной реальности падение более болезненно. И сорванный обед часто противостоит фантастическим идеалам, утопическим мечтам или удобствам, которые мы считаем само собой разумеющимися: так, в фантасмагорическом фильме Л. Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» (1972) три пары делают несколько попыток нормально пообедать вместе, но это им так ни разу и не удается. «Незваный гость хуже татарина». В этой русской пословице выражена подлинная тревога. Татары, сборщики податей, отряды вербовщиков были бичом средневековых застолий, пока не были приняты законы, запрещающие незваным чиновникам посещать праздники [Smith, Christian 1984: 82–83]. Незваный гость, срывающий застолье и тем самым приводящий в движение сюжет, — 78 Глава 2 классический топос народных нарративов. Таковы Грендель в «Беовульфе», Зеленый рыцарь в средневековом романе «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», злая фея в «Спящей красавице», а порой и сам богатырь, Добрыня Никитич или Василий Буслаевич, не внявший предупреждению матери не ходить на пир к князю. У Достоевского, главного предшественника Замятина в русской антиутопической мысли, образ нарушителя застолья используется как очередной выпад против утопической схемы Чернышевского. Во второй части «Записок из подполья» пространно повествуется о том, как рассказчик нежеланным гостем заявляется на прощальный обед в честь старого школьного товарища, которого он ненавидит. Он пытается испортить вечер грубым поведением, но, хотя он расхаживает по комнате в течение трех часов, никто не обращает на него внимания. При этом он искренне желает, чтобы другие гости его заметили и приняли в компанию, — в этой противоречивости и состоит существенная часть возражений Достоевского против упрощенных представлений Чернышевского о человеческой природе. В «Мы» общая трапеза также прерывается внешним вторжением: чтобы взрывом проделать брешь в Зеленой Стене, Мефи выбрали самый подходящий для них и неурочный для послушных нумеров час, когда те заняты обедом. Общая слаженность Единого Государства полностью разрушена. При звуке взрыва Д-503 видит «выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замерзшие в воздухе вилки». Наступает полный хаос: «...все вскочили с мест (не пропев гимна) — кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга» [284]; этикет быстро уступает место весьма выразительному языку тела. Хрупкая церемония обеда не застрахована даже от приглашенных гостей. Приличия всего лишь непрочная оболочка, под которой таятся истинные чувства, и это напоминает признание Ивана Карамазова, сделанное за обедом Алеше, о том, что человек должен любить ближнего, но как раз ближнего-то любить невозможно. Прореха в социальной ткани кажется еще больше, когда эта ткань рвется за столом, как в сцене скандала у отца игумена 80 Глава 2 5. Жизнь в общественной столовой В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский предугадал многие черты будущего Советского Союза, но его предупреждениям почти никто не внял. Вскоре после Октябрьской революции новое правительство разослало приглашения на общую трапезу. Из-за лишений Гражданской войны в общественных столовых некоторым предоставлялось бесплатное питание. Весьма вероятно, это «приглашение» касалось и Замятина, и других многострадальных писателей, нашедших убежище в петроградском Доме литераторов. Когда кризис миновал, общественная столовая из места, где оказывалась помощь нуждающимся, превратилась в «социальный конденсатор» для «нового советского человека». В 1930 году Эль Лисицкий утверждал, что приготовление пищи должно быть перенесено из частной отдельной кухни в общую кухню-лабораторию, обед — в общественные столовые [Лисицкий 2019: 39]. Государство было с этим согласно: в том же году оно задалось целью заставить половину населения питаться в столовых; это составляло важную часть его деятельности по разрушению традиционной семьи [Kopp 1970: 106]. Частная кухня, неразрывно связанная с семейной общей трапезой, снова и снова всплывает в советском архитектурном дискурсе; все понимали: чтобы революция привела к утопическому коммунизму, с этими явлениями нужно как-то бороться [Stites 1989: 201]. Согласно Э. С. Синглтон, «марксистская теория предполагает распад частного домохозяйства и замену его коллективной домашней экономикой» [Singleton 1997: 106]. Очевидно, что кухня была стержнем домашнего хозяйства. И весьма характерно, что главная конфронтация лидеров США и СССР времен холодной войны (пресловутые «кухонные дебаты» 1959 года между Р. Никсоном и Н. С. Хрущевым) была спровоцирована выставкой американской бытовой техники в Москве. Слова «Объявлена война кухням» из «Зависти» Ю. К. Олеши (1927) делают портрет Андрея Бабичева, директора треста пищевой промышленности и создателя величайшей в мире обществен- О б щ и й стол в у то п и и 81 ной столовой, также сатирой на советскую политику насильственно насаждаемого совместного питания: «Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты, печь все хлеба. <...> Кустарничанию, восьмушкам, бутылочкам он положит конец. <...> Если хотите, это будет индустриализация кухонь» [Олеша 1974: 15–16]. Одним из способов избавиться от отдельных частных кухонь было просто перестать их строить. План построения социализма в книге Л. М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929) не предусматривал покупки и приготовления еды, домашних трапез и кухонь [Stites 1989: 199]. Таким было пресловутое проектирование «жилых ячеек», квартир, рассчитанных на одного человека: «...простая ячейка с минимальной площадью для кровати и рабочего стола» [Kudriavtsev, Krivov 1987]. Вот вам и жизнь в общежитии, подобном замятинским стеклянным кабинкам без кухонного оборудования. Как считали некоторые проектировщики, семье, собравшейся за общим обеденным столом, не было места в будущем. Вместо этого должны были быть построены более крупные и эффективные предприятия общественного питания, которые получали бы преимущество в распределении ограниченных запасов продовольствия, особенно мяса. Это было очевидно любому, кто сравнивал предложения общепита с тем, что было доступно на государственных рынках. Планы по механизации столовых доходили до крайности. Манифест Н. Кузьмина «Проблема научной организации быта» (1930) призывает к стандартизации всех видов деятельности, включая время приема пищи. Он отводит всего пятнадцать минут на завтрак, тридцать — на обед и двадцать пять — на ужин [Кузьмин 1930]. Уместно еще раз отметить, как мало драгоценного времени остается для подлинной социализации, то есть разговора во время еды. «Мы», написанный десятью годами ранее, удивительным образом предвосхищает эти идеи. Но чем все-таки так плоха жизнь в столовой? Люди едят в этих заведениях по собственной воле, но обычно лишь время от времени, а не постоянно. Обед или, точнее, прием пищи в общепите — слишком безразличное, слишком анонимное занятие. У Рихтера берлинцы будущего рассаживаются случайным обра- Глава 3 Мифы о настоящих людях 1. Утопическая харизма Одна из характерных особенностей антиутопических режимов состоит в том, что они глубоко персонализированы: как правило, они прочно ассоциируются с определенной личностью. В этом аспекте они резко контрастируют с утопическими фантазиями, где власть достаточно безлична, но лучше передают одну из ярко выраженных человеческих универсалий: личность обладает большей объединяющей силой, чем идеология. Казалось бы, идеи должны быть способны к самостоятельному существованию, однако идеологии, религии и мифологии часто порождаются или определяются одной-единственной личностью. Это во многом объясняется нашей склонностью идти за лидером, действовать под руководством конкретного человека. Иногда этот человек перерастает статус представителя идеологии и становится ее основой. Как еще мы можем объяснить монархизм, большинство разновидностей фашизма, маоизм и сталинизм? В самом деле, связь между личностью и воззрениями может стать удушающе тесной, как в случае с такими религиями, как БУДДизм, МАГОМЕТанство и ХРИСТианство, психологией Фрейда или Юнга и литературными теориями Бахтина или Жирара. Обратите внимание, что иногда философам и филологам, чтобы обозначить ту или иную концепцию, достаточно назвать имя. Но должен ли самостоятельный ученый брать на вооружение какую-либо из этих систем целиком и полностью? Это личность трудно принять «частично»; что же касается явлений культуры, 90 Глава 3 мы просто обязаны выбирать отдельные тезисы, а не концепции в целом. И тем интереснее, что мы, как правило, этого не делаем. Почему мы не пользуемся своим правом делить на части, выбирать, смешивать и сочетать? Наконец, пересекаются ли избранные идеологии с другими системами и тем более друг с другом? А что, если у создателя есть серьезный недостаток, как, например, у деконструктивиста Поля Де Мана, который, как выяснилось, сотрудничал с нацистами задолго до того, как прославился? И вообще, разве не бывает спорных концепций, которые кажутся абсолютной истиной только их последователям? Ирония ХХ века состоит в том, что именно коммунистическое движение, призванное обеспечить полное равенство всех людей, создало самые жесткие иерархии власти. Вместо обещанного отмирания государства мы столкнулись с новым вариантом монархии в форме культа личности таких вождей, как Сталин, Мао и Ким Ир Сен, каждый из которых пользовался практически неограниченной властью над своими подданными. В каждом случае предполагалось, что эта власть, равносильная божественному праву монарха, может быть передана по наследству 1 . При этом сосредоточение всей власти в руках одного человека происходило, по-видимому, не только с согласия, но и по настоянию значительной части управляемых. То же произошло с Гитлером и рядом других фашистских диктаторов: первоначально они пришли к власти путем всенародных выборов, а позже их публичный образ подвергся процессу положительной обратной связи с народом. Эта склонность демократически настроенного революционного общества концентрировать колоссальную власть, в том числе власть над жизнью или смертью, в руках одного человека отражена в великих антиутопических романах столетия. Таковы Благодетель у Замятина, Старший Брат у Оруэлла и в меньшей степени Мустафа Монд в романе Хаксли. И мы еще раз убеждаемся, что и утопия, и марксизм сами подчиняются глубинным закономерностям человеческой природы. Одна из 1 Так и случилось в Северной Корее: власть Ким Ир Сена унаследовал его сын, а потом и внук. М и ф ы о н асто я щ и х л юд я х 95 тическим деятелям: «отец народов», «друг всех советских детей», Старший Брат, «Дорогой диктатор» (в антиутопии Л. П. Хартли «Справедливость налицо», 1960), Благодетель или Гениалиссимус (в пародийном антиутопическом романе В. Н. Войновича «Москва 2042», 1986). 2. Имена Вот пример персонализации идеологии. Что есть имя? Давать людям словесные обозначения, по возможности уникальные, — один из обычаев, распространенных повсеместно. Имя обычно выбирается тщательно, так как это существительное, ныне входящее в класс имен собственных, может оказать влияние на будущее положение ребенка в обществе, репутацию и — в случае особого успеха — личный миф. В результате накопления ассоциаций «в глазах смотрящего» некоторые имена, говоря словами Оруэлла, «равнее других», а иным удается достичь харизматического статуса. Порой имя становится самым ценным активом человека, и в этом качестве им часто манипулируют для вящего воздействия. Есть фамилии (или псевдонимы), простого упоминания которых достаточно, чтобы вспомнить факты, имена и порой дутое величие их носителей: Монро, Ленин, Оруэлл, Сталин или Колумб. Не чуждый жонглированию именами Замятин часто использует их именно так. В статьях и очерках он нередко приводит фамилии целыми списками. В основном упоминаются писатели, либо современники — Белый, Ремизов, Блок, Сологуб и Горький, — либо те, кого он причисляет к классикам: Шекспир, Достоевский, Чехов и Толстой. Все это совершенно естественно для художника, сведущего в своей области. Его списки также пестрят именами важных для него философов: Ницше, Шопенгауэра, Декарта — а также математиков и ученых: Галилея, Ньютона, Дарвина, Лобачевского и прежде всего Эйнштейна. Слыша эту фамилию, мы первым делом вспоминаем не Альфреда Эйнштейна, знаменитого музыковеда и биографа Моцарта, а великого 96 Глава 3 физика. Покрываясь патиной славы и времени, эти имена — благодаря тому, что мы сосредоточились на крайне ограниченной части деятельности их носителей, — постепенно приобретают мифический статус. Так же как сегодня для нас фамилия Моцарта (не Леопольда, а его более талантливого сына Вольфганга Амадея), имена могут служить знаками. В каждом случае нашему вниманию моментально предлагается особый комплекс представлений, до отказа нагруженный положительной ценностью, в данном случае самой что ни на есть положительной. Мы не «читаем Замятина» — мы читаем произведения Замятина, в том числе «Мы». То, что для нас одно замещает другое, совершенно типично и никого не беспокоит. Интересно, что некоторые имена таким же образом употребляются и в «Мы»: Д-503 говорит, помимо прочих, о Шекспире и Достоевском, имея в виду их литературные произведения. Как правило, главные идеологи великих антиутопий часто обретают в них мифологический статус. Стоит обратить внимание, как персонажи Хаксли благоговейно относятся к Генри Форду, чья конвейерная линия предвосхитила «О дивный новый мир», или с каким пиететом Д-503 у Замятина отзывается о Тейлоре, том самом, чьи теории научной организации труда находят отражение в Едином Государстве. Понятие отрицательного обаяния применимо также к злодеям, таким как заклятый враг Океании Эммануэль Голдстейн в «1984» или Л. Д. Троцкий с точки зрения сталинского СССР. В замятинский список харизматиков входит и Колумб: его имя непосредственно упоминается в двух эпизодах «Мы». Само использование здесь его имени и личного мифа отражает структуру процесса наделения кого-то харизмой. С Хранителем, заглядывающим через плечо, Д-503 восхваляет рациональную мудрость 2 × 2 = 4: Всякий подлинный поэт — непременно Колумб. Америка и до Колумба существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и до R-13 существовала века, но только R-13 сумел в девственной чаще цифр найти новое Эльдорадо [182]. М и ф ы о н асто я щ и х л юд я х 103 3. Харизма В основе этого процесса лежит харизма, модальное состояние наблюдателя. М. Вебер определяет харизму как качество личности, признаваемое необычайным, благодаря которому она оценивается как одаренная сверхъестественными, сверхчеловеческими или по меньшей мере специфически особыми силами и свойствами, не доступными другим людям. Она рассматривается как посланная богом или как образец [Вебер 1988: 139]. Хотя эти качества и ощутимы, они не обладают материальным, физическим воплощением. Поэтому и возникает вопрос, действительно ли данная личность обладает неким свойством, называемым харизмой, или это иллюзия, которую навязывает себе сам наблюдатель и в результате которой делает необоснованные выводы об удаче, таланте и божественно вдохновленной непогрешимости этой личности. То, что у наших героев часто оказываются глиняные ноги и они лишь немногим лучше (или ничем не лучше) всех прочих, показывает, что возраст не всегда делает нас мудрее. Социологи пытаются объяснить харизматические культы результатом стресса, вызываемого окружением, — так бывает в случаях надвигающегося кризиса. Стресс, безусловно, помогает группе объединиться, согласовать дальнейшие действия; тем легче кому-то создать впечатление, будто именно он и воплощает успех на этом поприще. Это справедливо в случае политических 5 и религиозных лидеров, но харизма встречается везде . Какое отношение стресс, вызываемый факторами окружения, может иметь к таким ученым, как Эйнштейн, деятелям искусства, как Моцарт или Монро, первооткрывателям, как Колумб, не говоря уже о звездах спорта? Я предлагаю альтернативный подход, хотя также исходящий из обусловленности средой: харизма проявляется в результате 5 См., например, [Wilson B. 1975]. 104 Глава 3 исключительно успешного выполнения того, что обычно считается желательным. Благодаря этому уникальные достижения в области искусств и наук могут становиться предметом поклонения. М. Буш объяснял удовольствие от причастности к искусству — и это применимо к большинству других областей — тем, что «развивая собственные способности, личность тешит свое самолюбие» [Bush 1967: 32]. Это особенно верно, если результатом оказывается слава, сопоставимая с репродуктивными преимуществами, хотя это стремление может быть анахроничным и свойственным даже бездетным людям, таким, как Замятин, который однажды сказал: «Мои дети — мои книги» [Замятин 2003–2011, 3: 186]. Следует иметь в виду, что в краткосрочной перспективе естественный отбор допускает незначительную степень неадаптивного поведения и неправильного применения эволюционных тенденций; более того, такие исключения помогают нам выделять основные принципы. Эта концепция славы приложима к любой высоко ценимой сфере, включая накопление власти, денег и/или общественного внимания. В «ранних племенных государствах», которые Уилсон считает своего рода образцом того, чего мы ожидаем от современного общества, как правило, хватало выдающихся охотничьих и воинских навыков. Даже в эгалитарной Америке мы часто хотим, чтобы нашими политическими лидерами были военные герои, — такими были президенты Вашингтон, Джексон, Гаррисон, Грант, Тедди Рузвельт и Эйзенхауэр. Это, собственно, единственная причина, по которой в середине 1990-х годов и демократы, и республиканцы призывали баллотироваться на самый высокий пост в стране, если не во всем мире генерала К. Пауэлла. Согласно второй части теории М. Буша, удовольствие от собственных достижений заразительно для стороннего наблюдателя, благодаря чему «формальная реализация произведения искусства... становится воплощением [идеалов] эго» [Bush 1967: 33] в плане развития собственного потенциала. Иначе почему мы с такой охотой смотрим спортивные соревнования и наслаждаемся многими видами исполнительского искусства? Стоит отметить, что многие из них включают деятельность, явно сходную 106 Глава 3 отчасти и состоит смысл «создания особых вещей». Иногда это достигается вопреки истинному положению вещей. В «Ночи свастики» (1985) К. Бурдекин нацисты в далеком будущем поклоняются портретам Гитлера, имеющего арийскую внешность: на них он светловолосый и голубоглазый, хотя в жизни, конечно же, таким не был. В «1984» изображения Старшего Брата увеличены, чтобы он выглядел крупнее, чем в жизни. Плакаты с его «громадным лицом» слишком велики, чтобы висеть в помещении [Оруэлл 1989: 22]. Власти транслируют по телевидению кадры: голова Старшего Брата, «полная силы и таинственного спокойствия, — такая огромная, что заняла почти весь экран» [Там же: 30]. Такие же изображения Голдстейна приводят толпу в исступление ненависти. Аналогичным образом и в «Мы» тщательно искажаемые изображения играют решающую роль в культе Благодетеля. 4. Благодетель Чтобы наглядно увидеть процесс действия харизмы, достаточно взглянуть на одного низвергнутого кумира. Миф может быть разрушен в одно мгновение. В 1984 году Гэри Харт в течение нескольких недель казался героем дня. Его предвыборная команда тщательно оттачивала его образ как преемника традиций Кеннеди. Но во время дебатов накануне решающих первичных выборов в Джорджии Уолтер Мондейл проколол этот пузырь двумя короткими словами: «Где мясо?» — фразой, которую произносила актриса Клэр Пеллер в рекламе гамбургеров для сети Wendy’s. Внезапно став мишенью эффектной шутки, Харт так и не смог спасти свою тонущую кандидатуру. Изложив свою предполагаемую политическую программу, он добавил: «Вот и мясо» — но это лишь усугубило ущерб. Человеку, на которого устремлены внезапно ставшие скептическими взгляды всей нации, никакое мясо не поможет. Мы достаточно хорошо понимаем эту изменчиво-подвижную силу, с помощью которой политические агитаторы, пиарщики и реклама умышленно пытаются навязать нам подобные иллю- М и ф ы о н асто я щ и х л юд я х 107 зии. Один из способов, убедительно показанный в «Мы», состоит в том, чтобы применить к харизматическому лидеру элементы традиционного культа героя, в данном случае ортодоксального христианства. До недавнего времени религия неизменно служила опорой государственной власти. Даже атеистические режимы использовали устойчивые паттерны эмоционального реагирования: об этом свидетельствует невероятная шумиха вокруг «нетленного» тела Ленина, агиографические трактовки его юности, а также мартирология первых большевиков, похороненных у подножия Кремлевской стены. Конечно, в случае Советского Союза эта эрзац-религия не имела длительного успеха. Д-503 никогда не знал религии, учитывая, что она была отменена в далеком прошлом. Тем не менее он признает сходство между ритуалами Единого Государства и обрядами древнего христианского прошлого. Он сравнивает публичную казнь с литургией, а День Единогласия — с Пасхой, используя выражения вроде «готическая тишина» и «жертва» [168]. Следует помнить, что роман в первую очередь обращен к русскому читателю первых лет советской власти, который, вероятно, в младенчестве был крещен в православие и знал это прошлое не понаслышке. Д-503 описывает лица в аудиториуме, напоминающие освещенные свечами иконы, как в Православной церкви [168]. Наконец, благодаря этому обряду наш рассказчик обычно испытывает своеобразное духовное очищение. Любой христианин — и не только — отметит, что Д-503 пишет местоимения, относящиеся к Благодетелю, с прописной буквы и называет его «новый Иегова» [232]. Да и само это слово, содержащее элемент «благо», имеет подчеркнуто сакральное звучание, напоминая о божественной благодати. Другое наименование вождя, «Нумер из Нумеров» [183], явным образом имитирует титул «царь царей». Это выделяет «Его» из прочих — решающий шаг в создании харизмы, свидетельствующей, что «Он» заслуживает почестей как выдающаяся личность. «Он» наделен единственным в тексте именем, не состоящим из букв и цифр. «Он» носит белые одежды, необычные, характерные для священнослужителей. Возможно, еще теснее режим связан с Восточной православной кафолической 112 Глава 3 величавость Благодетель не упоминается вплоть до последней записи, когда нашего рассказчика подвергают лоботомии. К сожалению, большинство исследователей «Мы» по-прежнему остается во власти иллюзии образа Благодетеля. Как правило, анализ этого эпизода сводится к тому, что Благодетель «сокрушает» Д-503, высказывая мысли, в которых рассказчик узнает свои собственные. Однако никто не упоминает о разоблачающем смехе, который приводит эпизод к поразительной развязке [Collins 1973: 77]. Конечно, Д-503 расстроен, услышав, что I-330 и Мефи всего лишь использовали его. И после того, как образ Благодетеля претерпевает столь внезапную и разрушительную перемену, Единое Государство, конечно же, теряет всю свою кажущуюся непобедимость. Невзирая на наше с таким трудом обретенное понимание, харизма непредсказуема. 5. Биология иллюзии Одним из убедительных признаков того, что самообман имеет биологические истоки, служит аффективное измерение. Внушение, подчинение и заблуждение относятся к эмоциональным процессам, которые доставляют нам удовольствие. Прозреть истину, узнать героя — все это вызывает катарсис. Эмоции — это механизмы, сформированные естественным отбором для того, чтобы вызывать определенные виды поведения. Потакая нашей склонности наделять кого-то харизмой, эволюция побуждает особь естественным и, следовательно, эффективным образом подчиняться тому, кто кажется сильнее. Таким образом, Благодетель во многом прав, когда, подобно Великому Инквизитору Достоевского, говорит: «...о чем люди... молились, мечтали, страдали? О том, чтобы кто-то сказал им раз и навсегда, что такое счастье, а затем приковал их к этому счастью» [282]. Казалось бы, иллюзии биологически невыгодны, выражаясь языком эволюционистов, неадаптивны, и поэтому не могли возникнуть в результате естественного отбора. В первую очередь это время и силы, явным образом потраченные впустую на нечто М и ф ы о н асто я щ и х л юд я х 113 несуществующее. К тому же неправильная оценка факторов окружения попросту опасна. И все же иллюзии и мифология получили развитие. Более того, по имеющимся данным, их влияние на людей только усиливается. По словам Л. Тайгера, мифология — это не только пережиток нашего эволюционного прошлого, но и растущий фактор будущего. Так, Тайгер утверждает: Homo sapiens самонадеянно предполагает, что эволюция нашего мозга породила повышенную способность к рациональному, техническому и логически упорядоченному мышлению, а вовсе не к путанице, «океаническим чувствам», личным недостаткам и общественному эгоизму. И все же, по сути, прямым следствием добавления в мозг кортикальной ткани — и постоянной эволюции подкорковых центров — стала повышенная способность создавать иллюзорные представления (цит. по: [Pettman 1981: 175]). Д. Бараш полагает, что социальные иерархии развиваются тогда, когда проигравшему в борьбе за лидерство выгоднее остаться в группе на подчиненном положении, чем сделаться разбойником-одиночкой. Проигравший лучше впишется в социальную структуру, если сумеет убедить себя, что это в его интересах, что таково естественное положение вещей. Лучше, чтобы индивид подчинялся добровольно и естественно. Бараш заключает: на наш хваленый интеллект и вечные заявления о личной свободе и независимости, люди проявляют тревожную склонность принимать подчиненные роли <...> ...возможно, в результате отбора мы приобрели определенную степень послушности и внушаемости [Barash 1977: 246]. Р. Петтман высказывает беспокойство, что повышенный интеллект не обязательно сделает представителей социального вида счастливее [Pettman 1981: 129]. Поскольку конформисты в целом устраиваются в жизни лучше, чем мятежники, в некоторых обстоятельствах, когда меньше знаешь, не только лучше спишь, но и получаешь адаптивное преимущество. М и ф ы о н асто я щ и х л юд я х 115 6. Биология ереси К счастью, на этом все не заканчивается. Д-503 предпочел было полностью покориться Единому Государству, но, передумав, отказался от Операции по удалению фантазии. Семя сомнения уже посеяно, а это приведет к тому, что в конце тридцать девятой записи иллюзия будет разрушена. Естественный отбор создал противовес чрезмерной идеологической обработке. Э. О. Уилсон предупреждает, что религии, по сути мифы, которые скрепляют социальную ткань, не должны быть чересчур косными [Уилсон 2015: 276]. Как мы уже отмечали, такое общество было бы уязвимо для любых изменений среды и рано или поздно оказалось бы на свалке истории. Замятин мог этого не знать, но у его перифраза Вольтера имеется и биологическое обоснование: «Еретики — нужны для здоровья; еретиков нужно выдумать, если их нет» [Замятин 1967: 251] 6 . И действительно, так оно и было. Вместе с мифами и языком получила развитие склонность к иллюзии и обману. Равно как и меры по выявлению обмана и развенчиванию иллюзии. В конце концов, если конкурирующие особи представляют серьезную угрозу нашим генетическим судьбам, мы, вероятно, обречены участвовать в этой форме конкуренции. Нет такого закона, по которому в природе все должно быть как можно проще. В свою очередь, талант на этом поприще может сделаться личным идеалом и основой для мифологизации. И часто этот идеал воплощают художники. В этой связи стоит напомнить, что героизм всех настоящих еретиков Замятина состоит в их способности воспринимать. Единственное, что кто-либо из них произвел, — это телескоп Галилея, сам по себе инструмент для чувственного восприятия. Они не созидают, а видят. Обратите внимание, что именно аспект восприятия Замятин подчеркивает в своей похвале Эйнштейну, 6 Статья «О литературе, революции, энтропии и о прочем» (1923) впервые опубликована в сборнике «Писатели об искусстве и о себе. Сборник статей № 1» (М.; Л.: Круг, 1924); в данном издании цитируемый фрагмент представлен в виде: «Аввакумы — нужны для здоровья; Аввакумов нужно выдумать, если их нет» [Замятин 1924: 70]. — Примеч. ред. 116 Глава 3 преодолевшему интуитивный реализм — еще одну форму самообмана: «...ему удалось вспомнить, что он, Эйнштейн, с часами в руках наблюдающий движение, — тоже движется, ему удалось на земные движения посмотреть извне» [Замятин 2003–2011, 3: 177]. Без сомнения, это было не так просто понять до космической эры. Эскалация напряженности между обманом и его обнаружением заставляет нас предположить, что битва, составляющая двигатель текста, ведется отчасти между силой заблуждения и проницательностью. Это особенно острый вопрос для нас как исследователей. Чтение художественной литературы изначально не является объективным делом, при котором мы придерживаемся исключительно слов, написанных автором. Например, ни в одном тексте невозможно дать полное описание человека: слишком много деталей придется в него включить. Можно сказать, что самой краткой и при этом точной абстракцией был бы генетический код, но и сам он тогда оказался бы слишком пространным, и при этом важнейшие факторы влияния окружающей среды (культура, личная история и т. д.) не были бы учтены. Автор старается вызвать у нас дополнительные иллюзии, намечая лишь несколько характерных черт и оставляя все прочее на усмотрение читателя. Что мы знаем о внешности Д-503, кроме того, что он мужчина, ему 32 года и у него волосатые руки? Исходя из описания других нумеров, мы можем с уверенностью предположить, что у него выбрита голова и что он, как и все остальные, носит юнифу. Автор отмечает негроидные черты R-13, но не говорит ничего подобного об O-90 и I-330 — из этого мы можем сделать вывод, что Д-503 не негроид; его волосатые руки и голубые глаза O-90 дают понять, что и он, и обе женщины принадлежат к европеоидной расе, как и бо́льшая часть предполагаемых русских читателей Замятина. Учитывая, что к Д-503 испытывают сексуальное влечение три женщины, он должен обладать по меньшей мере приятной внешностью. Но каким бы мы ни представляли себе Д-503, этот образ — продукт нашего собственного воображения. Поскольку текст написан от первого лица, вполне возможно, что некоторые читатели-мужчины представят его похожим на них самих. И это было бы вполне Глава 4 Искусство мыслить рационально 1. Проблема с разумом Рациональное мышление — это свойство разума, имеющее самое непосредственное отношение к утопии. Социальную утопию, да и само понятие социальной инженерии, нередко объявляют торжеством разума. Так было с великими утопическими произведениями прошлого, такими как «Государство» Платона или «Утопия» Мора, и прочими детищами Возрождения и Просвещения, где делались попытки изобразить высшую человеческую справедливость. Эти утопии претендовали на то, чтобы стать поистине воплощением логики и объективности, и недаром «Государство» Платона, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона (1627) и «Современная утопия» Г. Уэллса (1905) призывают к созданию специальных институтов для углубленного изучения естественных наук и математики. А голос повествователя, рассказывающего об этих обществах, звучит столь рассудительно, что кажется, будто других разумных вариантов и быть не может. Главное преимущество рационального мышления для утопических задач состоит в том, что его можно натренировать. Вся наша система образования нацелена именно на развитие формально-логического мышления, обладающего тем достоинством, что оно предсказуемо и повторяемо [Пинкер 2017: 334–335]. Таким образом, всю систему образования можно расценивать как воплощение типично утопической идеи. Мы прививаем ученикам 120 Глава 4 всевозможные формы логического познания, чтобы воспитать из них рационально мыслящих граждан, востребованных более совершенным, даже утопическим обществом. Кроме того, рациональное мышление и возможность ему обучить играют ведущую роль в издавна существующих теориях социального конструктивизма, в представлениях о податливости человеческой личности, лежащих в основе социальной инженерии. Эта культурная политика потерпела поражение. Прежде всего, уже в XIX веке стало ясно, что одним лишь рационализмом в образе науки не проживешь, что есть пределы, которые рациональному мышлению лучше не преступать, что познанию пока поддается далеко не все, что важно для человеческой организации. Утопическая фантастика в наше время стала невозможна: этот якобы голос разума раздражает нас своей примитивностью, и мы не желаем его слушать. В первую очередь это относилось к государственной пропаганде коммунистических режимов. Прислушивались ли страны Восточной Европы к бесконечному потоку заявлений, с которыми невозможно согласиться, хотя они подавались в такой форме, будто их рациональность была самоочевидна? Мы слишком много знаем, чтобы одна лишь поверхностная рациональность могла ввести нас в заблуждение. Есть еще одна причина, по которой мы отметаем рациональные аргументы в пользу утопии. Дело в том, что рациональность не только воспринимается как самоочевидность — она идет вразрез с тем, как мы обычно мыслим или предпочитаем мыслить. Казалось бы, нетрудно объявить адаптивным преимуществом умение контролировать собственное мышление, особенно если оно направлено на достижение желаемой цели. Но, по словам Л. Космидес и Дж. Туби, характеристиками биологических адаптаций обычно являются экономность, эффективность, сложность, точность, специализация и надежность [Cosmides, Tooby 1992: 165]. Еще одна важная составляющая — аффективная: адаптации обычно подкрепляются эмоциями, которые мотивируют их осуществление. Как мы увидим в «Мы», ни одна из этих характеристик не приложима к нашим познаниям в математике, этой квинтэссенции рационального мышления. Формальная логика Искусст в о мы с л и ть р ац и о н ал ь н о 131 2. Единое Государство и пифагореизм Беда наивной математики в Едином Государстве не столько в низком уровне ее развития, сколько в уверенности государства в том, что четырех правил арифметики: сложения, вычитания, умножения и деления — достаточно, чтобы объяснить все явления во Вселенной. Таким образом, они могут служить и теоретической основой всего общественного строя. Как отмечает М. А. Херш, Единое Государство постоянно применяет математику неправильно, будучи не в состоянии должным образом оценить ее соответствие конкретным человеческим обстоятельствам [Hersh 1993: 22]. Как простота этой математики, так и почти религиозное поклонение ее законам демонстрируют тесную связь между Единым Государством и принципами другого общества, где властвовала математика, — античного Пифагорейского союза, школы, которая процветала в Южной Италии с конца VI до середины IV века до н. э. Пифагорейцы составляли тайный мистический союз, в котором царил культ математических начал, почитавшихся как ключи к тайнам Вселенной. В некотором смысле они наделили математику харизмой, что позволило им делать о ней совершенно неоправданные выводы. Хотя сегодня мы помним разве что теорему Пифагора, в свое время они оказали большое влияние сходной теорию, а в 1829 году представил более подробное ее изложение. И то и другое, однако, было предвосхищено Гауссом, который, по-видимому, разработал неевклидову геометрию еще до 1799 года, но, опасаясь враждебной реакции общественности, решил не публиковать свое открытие. По сей день идут споры, действительно ли это было что-то вроде параллельного открытия. Поскольку исследования Лобачевского и Бойяи игнорировались до тех пор, пока в 1855 году не были посмертно опубликованы заметки и письма Гаусса, невозможно определить, сколько сведений могло быть передано посредством косвенных личных контактов: Гаусс был другом и коллегой как отца Бойяи, так и одного из учителей Лобачевского; см. [Kline 1972: 877–879]. Хотя из всех первопроходцев неевклидовой геометрии Замятин упоминает в статьях только Лобачевского, в «Мы» он ссылается лишь на эллиптическую геометрию Б. Римана, в которой все параллельные прямые пересекаются [178]. 132 Глава 4 на греческую философию, в том числе «Государство» Платона, и продолжают влиять на современную науку. С помощью математики они расширили представления эллинов об универсальных законах природы и, следовательно, о космическом порядке. Изучение математики как абстрактной науки началось с их предположения, что все природные явления и все социальные или этические концепции, по сути, представляют собой просто целые числа или отношениями между целыми числами [Kline 1967: 60]. С тех пор математика считалась самым точным и надежным инструментом для обнаружения главных истин, поскольку считалось, что, согласно Анаксагору, «ум правит вселенной» [Там же: 188]. В этом не сомневались не только Платон и Евклид, но и математики XVII века, такие как Декарт и Ньютон. В обе эпохи Бога считали великим геометром. Занятия математикой и естественными науками было равноценно религиозному культу, чтению второй божественной книги — природы. Следует отметить, что в раннем христианстве существовала некоторая предубежденность против математики, астрономии и физических наук [Клайн 1984: 43–44]. Согласно Клайну, Блаженный Августин предупреждал: «Добрый христианин должен остерегаться математиков и всех пустых предсказателей. Существует опасность того, что математики заключили договор с дьяволом, чтобы помрачить дух человеческий и увлечь его в ад» [Kline 1953: 3]. Возможно, он был прав. Эпистемологическая определенность математики была поколеблена развитием неевклидовой геометрии, а затем теорией относительности Эйнштейна. В «Братьях Карамазовых» (книга 5, главы 3, 4) Иван отмечает разрушительное влияние неевклидовой геометрии на религиозные убеждения. Вероятно, все это проливает некоторый свет на происхождение названия группы мятежников — Мефи, учитывая их знания высшей математики. Нет прямых доказательств тому, что Замятин намеренно выстраивал арифметическую догму Единого Государства по образцу пифагорейских принципов, поскольку между идеями романа и теориями Пифагора имеются и различия: например, научный материализм Государства не согласуется с верой пифагорейцев 140 Глава 4 матические правила за основные законы Вселенной. Они обманывают самих себя, неправильно применяя математику и рациональное мышление. Обратим внимание, что Д-503, склонный видеть мир как совокупность простых геометрических форм, обычно описывает других персонажей как квадраты, круги, треугольники, кривые, S-образные формы. Простая математика может приобретать силу иллюзии, мешающей адекватно воспринимать действительность. Конечно, пифагорейская математика значительно превосходит математику Единого Государства. При всем своем догматизме пифагорейцы сохраняли великий дух исследования. Со своей стороны Единое Государство пользуется ограниченной арифметикой, равносильной мракобесию, чтобы контролировать общество. Такой самообман становится возможным только при полной нечувствительности к реальным явлениям Вселенной. Мало того что наделение людей буквенно-цифровыми именами — яркий пример дегуманизации, система, по-видимому, мало приспособлена, чтобы учесть все население. Если все нумера-женщины, подобно тем, кого мы встречаем в романе, обозначаются гласными и четными числами и ни одно число не содержит более четырех цифр (например, S-4711), то получается, что женское населе8 составляет не более шестидесяти тысяч . Значит ли это, что 99,4 % населения Единого Государства — мужчины? 3. Хромающая логика В Едином Государстве нет настоящих преданных режиму математиков. А те, что там имеются, склонны допускать грубые ошибки в самых простых вычислениях. Например, Д-503 непра8 Подсчитано путем умножения половины от 9999 на 12 неповторяющихся гласных букв в кириллице и латинице, включая «ё». При этом 40 согласных в обоих алфавитах составляют примерно двести тысяч мужских имен. Для большей части населения, должно быть, предусмотрены какие-то другие средства. Искусст в о мы с л и ть р ац и о н ал ь н о 141 вильно рассчитывает вероятность того, что его назначат в аудиториум 112: он делит количество аудиториумов (1500) на население Единого Государства — 10 000 000 [149]. Это ошибочное действие дает не искомую вероятность, а скорее среднюю посещаемость каждого аудиториума. Правильным действием было бы простое деление единицы — аудиториума 112 — на общее число аудиториумов в Едином Государстве (численность населения при этом не важна) при условии, что вместимость аудиториумов примерно одинакова. Учитывая симметричную планировку города, легко предположить, что так оно и есть. И, как упоминалось ранее, Д-503 неверно высчитывает долю населения, которую составляют десять рабочих, погибших в аварии на стартовой площадке: у него она составляет одну стомиллионную от десяти миллионов вместо одной миллионной [149, 209]. Сделанный им вывод, что эта величина — «бесконечно малая третьего порядка», не лишен выразительного смысла, хотя также говорит о весьма вольных математических расчетах. Упомянутая величина должна равняться единице, деленной на бесконечность в кубе, то есть гораздо меньшей переменной величине, стремящейся к нулю в качестве предела. Несколькими страницами ниже он никак не может вычислить, вернется ли он к отправной точке, если проделает кругосветный путь в 360°: его ставит в тупик 9 возможное различие между +0° и –0° [215–216] . Его способность применять математические принципы к эмпирической реальности вызывает сомнения. «Оси» прямого угла, катеты, по которым герой идет к Древнему Дому, на самом деле образуют «круговую дорогу», что создает странную траекторию [199]. Далее ему приходит в голову вопрос, действительно ли сила тяжести константна; он также говорит о непрерывном ограничении и раздроблении бесконечности, которое сделало бы ее более удобоваримой [181, 201]. Не зря R-13 обвиняет Д-503 в желании «стенкой обгородить бесконечное» [165]. 9 Т. Р. Н. Эдвардс считает, что это ложное различение [Edwards 1982: 61]. Однако необходимо принять во внимание вращение Земли — на это у Д-503 ума вроде бы хватает. Искусст в о мы с л и ть р ац и о н ал ь н о 147 только не ликвидирует Личные Часы — по непонятной причине оно допускает, чтобы посреди него продолжал существовать Древний Дом [Singleton 1997: 109]. Подобно Резервации в «О дивном новом мире» или пролам в «1984», это потенциальный рассадник подрывных сил. С другой стороны, не следует переоценивать компетентность Мефи. Заговорщики намереваются захватить «Интеграл», но у них нет четкого плана, как использовать его для свержения Единого Государства. Когда Д-503 спрашивает, что будет дальше, I-330 отвечает, что не знает: все, что ей приходит в голову, — лететь «все равно куда» [272]. Конечно же, эта попытка заговора легко пресекается. Возможно, все дело в том, что человеку свойственно ошибаться. 4. Современная математика и Мефи В статьях Замятина неоднократно упоминается революция в научной и философской мысли, инициированная Лобачевским и утвердившаяся в общественном сознании благодаря Эйнштейну. Если евклидова трехмерная геометрия была убедительной иллюзией, то открытие бесчисленных неевклидовых геометрий представляло собой массовый случай математического и эпистемологического «остранения». Отныне ни один взгляд на Вселенную, ни одно постижение важной истины не могли быть приняты как достоверные. В 1921 году, основываясь на этих открытиях, Эйнштейн заявил: «Пока законы математики остаются определенными, они не имеют ничего общего с реальностью; как только у них появляется нечто общее с реальностью, они перестают быть определенными» (цит. по: [Kline 1967: 473]). В то время как старая математика была самым авторитетным критерием истины, новая стала мерой наших пределов в определении истин. Учитывая всеобщий фурор, бушевавший тогда вокруг Эйнштейна и его открытий, Замятин, возможно, знал об этих настроениях; они, безусловно, предвосхищаются в таких статьях, как «О синтетизме», «Новая русская проза», «О литературе», где 148 Глава 4 подобные идеи связаны с разрушением привычных перцептивных установок 11 . Обширнейшие просторы, открытые для воображения неевклидовой геометрией и теорией относительности Эйнштейна, также показали, что логическая индукция может превзойти воображение [Там же: 476, 553]. Как заметил Дж. Кантор, «сущность математики — свобода» (цит. по: [Там же: 474]. А. Н. Уайтхед писал: «Наука чистой математики в ее современных вариантах может быть представлена в качестве самого оригинального продукта человеческого духа» [Уайтхед 1990: 75]. Конечно, о математике достаточно часто говорят, как об искусстве, применяя такие понятия, как симметрия и красота, — так было и с открытиями Эйнштейна. Как и искусство, чистая математика предполагает своеобразный поиск некоей идеи «истины», применимой в универсальном масштабе. Дух открытий сочетается здесь с самовыражением. Кроме того, успехи в математике достигаются за счет приведения к высшему порядку разрозненных элементов — таковым М. Буш считает тешащую самолюбие формальную симметрию в великом произведении искусства [Bush 1967: 33]. Трудно найти лучший пример, чтобы показать, как культурная эволюция опередила биологическое развитие. По сути, математическое мышление настолько далеко выходит за границы, наложенные эволюцией на нашу интуицию, что такие современные научные концепции, как теория относительности и n-мерное пространство, едва ли доступны воображению. Ссылаясь на эти прорывы, Замятин косвенно призывал художников, следуя примерам Лобачевского и Эйнштейна, разрушать иллюзию классического реализма и прокладывать путь к бесчисленным неевклидовым пространствам, которые можно обнаружить в нашем сознании. Более того, в романе эта революция восприятия и служит образцом для восстания, которое в Едином Государстве должны произвести Мефи, а в сознании Д-503 — математические идеи. Замятин достигает этого, ссылаясь на различные 11 О влиянии Эйнштейна на эстетику Замятина см. [Layton 1973; Edwards 1982: 55; Leatherbarrow 1987]. Глава 5 Детская игра 1. Книги как дети Великая книга словно клубок ниток в руках ребенка — точка, не имеющая измерений и задающая бесконечное число направлений. Тем легче понять, почему в утопии, обществе предельно регламентированном и потому весьма бдительном к возможным нарушениям, как правило, нет места ни настоящей литературе, ни игре. Вспомним часто цитируемые слова Замятина: «Мои дети — мои книги; других у меня нет» [Замятин 2003–2011, 3: 186]. Его признание интерпретируется психоанализом как анальноэротическая фантазия, при которой художник смешивает творе1 своего ума с биологическим потомством . И вправду, начиная свой дневник, Д-503 чувствует некое пробуждение жизни сродни ощущению беременной женщины, впервые услышавшей в себе пульс будущего младенца [140]. Фантазия реалистична: взглянув на это родительское отношение глазами радикального социобиолога, например Р. Докинза, мы могли бы сказать, что мемы 2 таких произведений, как «Мы», передают литературное наследие Замятина в будущее, как если бы они были культурным эквивалентом 1 Д. Ранкур-Лаферьер говорит о таком отождествлении в применении к Замятину в [Rancour-Laferriere 1981a: 77]. Об эротических и анальных мотивах в осмыслении творчества см. также [Cooke 1989]. 2 По Докинзу, единица передачи культурного наследия, или единица имитации [Докинз 2013: 174]. —Примеч. пер. 160 Глава 5 его генетической информации (см. [Докинз 2013: 172–183]). В конце концов, Замятин как источник интеллектуального воздействия сегодня жив именно благодаря его книгам. Но если попробовать мыслить в другом измерении, мы можем поверить на слово Замятину и предположить, что его книги похожи на его несуществующих детей, поскольку в том, как они написаны, есть нечто детское. Замятин приглашает нас отнестись к «Мы» как к живому человеку — недаром заглавием служит личное местоимение. К тому же роман написан от первого лица и открывается словом «я» [139]. Текст представляет собой проекцию личности Д-503. Постижение этой личности и составляет значительную часть нашего эстетического интереса: чем бо́льшую близость мы ощущаем с нашим рассказчиком, тем сильнее «прикипаем» к тексту. I-330 отмечает: «Человек — как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится» [246]. По сути, нет ничего необычного в том, что жизнь главного героя совпадает с жизнью повествующего о нем текста. Своеобразие «Мы» в том, что Замятин, как бы играя, настраивает читателя на поражение: развязка знаменует конец Д-503 как личности, которую стоит познавать, — но не конец восстания против Единого Государства. Итак, если книги могут быть похожи на детей, каковы же дети? И роман, и написанные в тот же период статьи Замятина совершенно ясно дают понять, что он придерживался романтического культа ребенка как образца для взрослых, а не наоборот. В статье «Скифы ли?» (1918) он отмечает искренность детей: «Беда с детьми: в присутствии старших возьмут да и ляпнут что-нибудь этакое неприличное» [Замятин 2003–2011, 4: 288]. В другой статье, «О синтетизме» (1922), Замятин указывает на их врожденное любопытство; говоря о рисунках Анненкова, он пишет: «...хочется заглянуть на ту, зеркальную сторону, где ищут настоящего кошки и дети» [Замятин 2003–2011, 3: 172]. Он отдает им истинную дань уважения в статье «О литературе, революции, энтропии и о прочем» (1923), говоря о том, что литературе нужны огромные философские горизонты и «самые последние, самые страшные, самые бесстрашные “Зачем?” и “А что дальше?”»: Детс к ая и г р а 163 2. Зачем нужна игра Таким образом, жестко организованные западные общества имели все основания подавлять спонтанную детскую игру. Платон смотрел на нее довольно мрачно и считал, что детские игры следует ограничить рамками «умеренности» и «разумности любой ценой» [Kelly-Byrne 1984: 173]. Игры наших детей должны как можно больше соответствовать законам, потому что, если они становятся беспорядочными и дети не соблюдают правил, невозможно вырастить из них серьезных законопослушных граждан [Платон 2015: 143]. Греки смотрели на молодых людей как на «недорослей» и предоставляли им общественное положение только в зрелом возрасте, хотя именно Эллада, по-видимому, была первым обществом, поощрявшим игры для взрослых [Stone 1971: 5]. Христианская церковь не одобряла детских забав, имевших целью, как считалось, лишь удовольствие. По церковным представлениям, будущий святой отличался тем, что отказывался участвовать в детских играх. На иконах Богоматери с младенцем Иисус обычно изображался как puer senex — духовно зрелый не по возрасту ребенок. Детство, по сути, отрицалось. Дети должны были вести себя как взрослые. Одежды или занятий, специально предназначенных для детей, практически не было. Напротив, их как можно раньше заставляли вступать в гильдии и приобщаться к различным видам детского труда. М. Коннер считает, что примерно то же происходило в аграрных обществаx, для которых типично использовать детей на длительных полевых работах. Это одна из основных причин, объясняющих продолжительность и сроки школьных летних каникул в западных обществах. Игровое обучение нередко приносится в жертву, когда люди отходят от образа жизни охотников-собирателей, предполагающего большое количество свободного времени [Konner 1982: 247]. Мы постепенно заново открываем для себя правильность первобытных обычаев в отношении игры, — очевидно, нам это 164 Глава 5 подсказывает интуиция. Лишь в конце XVIII века западная культура начала ощущать, что в игре может быть какая-то поль- за. Вклад военизированных видов спорта, таких как верховая езда, бокс и фехтование, в укрепление национальной обороны был оценен по заслугам, и подобные игры стали поощряться. Герцогу Веллингтону приписывается популярная фраза: «Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона». Были приняты законы, запрещающие детский труд. В некоторых утопических произведениях со временем нашлось место и для игры. В книге Ш. П. Гилман «Женландия» («Herland», 1915) общество, состоящее исключительно из женщин, постоянно разрабатывает для детей новые игры, чтобы адаптировать воспитание к меняющимся социальным условиям, — таким образом игра связывается с культурной адаптацией [Booker 1994: 51]. В свою очередь, Скиннер в «Уолдене Два» выступает за «подробную и тщательно разработанную программу воспитания с самого рождения, чтобы к относительно юному возрасту дети полностью усвоили идеологию, на которой основано общество» [Там же: 247]. Согласно нашей модели различения утопии и антиутопии, интересно, что в антиутопических произведениях роль игры, казалось бы естественной для развития человека, либо преувеличивается, либо игнорируется. В «О дивный новый мир» детей воспитывают в системе, где средством внушения служит электрошок; при этом, став взрослыми, они могут почти все время свободно заниматься всевозможными видами спорта, включая весьма вольные сексуальные игры, — в результате им так и не дают по-настоящему вырасти. У оруэлловских членов Партии в «1984», похоже, вообще не было детства. Здесь детей настраивают на более жестокие игры — например, доносить на своих родителей а-ля Павлик Морозов. Игры, как детские, так и взрослые, практически отсутствуют и в Едином Государстве. Право игры на существование было признано еще и благодаря открытию, что она существует практически повсеместно, во всех обществах. Ф. Шиллер считал игру квинтэссенцией человеческой природы: «...человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь Детс к ая и г р а 169 3. Человек Неотенический Игра — одна из главных поведенческих характеристик детства. Она настолько важна, что, возможно, животным дан период молодости именно для игры. Но когда кончается детство человека, если оно вообще кончается? Антропологи сегодня говорят о человеке как о вечно неотеническом существе. Если исходить из различий между незрелыми и зрелыми особями, взрослые люди относительно неотеничны по сравнению с другими приматами: у нас плоские лица, тела почти безволосые, особенно у женщин. Д-503, например, часто описывает свою сексуальную партнершу О-90, подчеркивая ее детскость: «...круглолицая, пухлая складочка на запястье»; вообще нуждающаяся в родительской заботе — чувстве, которое она так хорошо умеет вызывать [142, 265]. Еще важнее большой вес нашего мозга по отношению к весу тела. Это ведет к тому, что этап, на котором человек воспринимается как зрелый, сильно запаздывает, и эта задержка усугубляется с ростом социального развития: так, в США человек в возрасте 39 лет все еще может состоять в организации «Молодые республиканцы». Наша неотения, конечно, сказывается на поведении взрослых. Мы сохраняем интерес к исследованиям и играм, даже в пожилом возрасте можем адаптироваться к новым условиям. Зачастую пенсионеры посвящают значительную часть своих «золотых лет» играм, будь то не требующие больших физических усилий виды спорта, такие как гольф и боулинг на лужайке, или настольные игры, или посещение культурных мероприятий, или чтение. У нас никогда не будет второго детства, потому что, будем надеяться, первое никогда не кончается [Alford 1984: 156]. В европейском обществе взрослым не рекомендовалось заниматься «детскими забавами». Но граница между взрослыми и детскими забавами часто, мягко говоря, произвольна: гольф, например, можно рассматривать как форму «параллельной», или нескоординированной игры, продолжающейся и во взрослой жизни. Современные дети часто воспитываются на сказках, которые в менее развитых обществах были «литературой» для взрослых, а теперь 170 Глава 5 остались таковой лишь для ученых. Кроме того, в книге «Игры, в которые играют люди» Э. Берн выявил игровую структуру повседневных ритуальных взаимодействий взрослых, таких как общепринятые приветствия: «Привет!» — «Как дела?» [Берн 1998: 26]. Действительно ли мы ожидаем откровенного ответа? Берн доходчиво демонстрирует, что цель подобных «взрослых» игр — дать возможность проявиться незрелому состоянию «я», ребенку, живущему в каждом взрослом. Мораль ясна: поскольку взрослые необходимы, чтобы обеспечить медленное развитие своего потомства, они должны по возможности быть активными до глубокой старости. Очевидно, что адаптивным преимуществом для них будет сохранение душевной молодости далеко за пределами подросткового возраста, а вместе с ней и способности реагировать на меняющиеся условия. Один из способов поддерживать в себе склонности и способности к игре — приобщение к фантастическим вымыслам и художественной литературе 4 . Эта универсальная страсть уже давно признана формой игры. Как и в игре, и читатель, и писатель добровольно участвуют в деятельности, результат которой неизвестен по меньшей мере одному из них; она ограничена некими правилами или условностями, и все это происходит в сфере, относительно свободной от повседневной реальности, отчасти потому, что эта деятельность не носит непосредственно утилитарного характера [Foust 1986: 7]. С другой стороны, можно предположить, что один из недостатков многих утопических текстов, например «Что делать?» (1863) Чернышевского, состоит в том, что их утилитарная цель слишком очевидна. Только признав, что повествование — это игра, мы можем понять, почему оно повсеместно используется в обучении. Художественная литература как игра требует соучастия от читателя, который, по словам В. Изера, получает удовольствие, «когда сам становится 4 Некоторые создатели и потребители фантастических вымыслов верят в реальность этих фантазий, хотя, например, истории с участием сверхъестественных сил вряд ли случались с кем-нибудь в жизни. Те же соображения, касающиеся игрового начала, могут быть применимы и к художественной литературе.